Спекулятивная сторона книги – самая сильная – по причине ее эклектичности изобиловала, без сомненья, весьма странными учениями. А практическая была слабой и не вызывала доверия, особенно когда он пытался говорить о социальной программе. Хаксли, по-видимому, не вполне уверенно чувствовал себя с христианским термином «любовь», который у него звучал на удивление неопределенно, а должен быть сердцем и жизнью настоящего мистицизма. Из всего этого я почерпнул две большие идеи – о существовании сверхъестественного, духовного порядка и о возможности настоящего опыта общения с Богом.

Некоторые считали, что Хаксли стоит на пороге воцерковления, на самом же деле «Цели и средства» написаны человеком, находящимся в непростых отношениях с католичеством. Он цитирует св. Иоанна Креста и св. Терезу Авильскую вперемешку с куда менее ортодоксальными христианскими авторами, вроде Мейстера Экхарта, а в целом скорее предпочитает Восток. Мне кажется, что, отбросив традиционный семейный материализм, он дрейфовал в русле старого протестантизма в направлении ересей, превращающих материальное начало в самодовлеющее зло. Впрочем, я помню недостаточно, чтобы обвинять его в том, что он формально этого придерживался, с тем же успехом всё можно объяснить его симпатиями к буддизму и нигилистическим характером, который он предпочел придать своему мистицизму и даже этике. Это вело его и к подозрительности, подобно альбигойцам и по той же причине, в отношении таинств, богослужения и догматов Церкви.

Но это меня не трогало. Моя ненависть к войне, личные переживания, положение, в котором я оказался, и кризис, охвативший мир, заставили меня всем сердцем принять откровение о необходимости духовной, внутренней жизни и умерщвления плотских страстей. Правда, последнее я был готов принять в основном теоретически. Разве что энергично взялся искоренять гнев и ненависть, ту страсть, которая и так не была во мне сильна. То же, что действительно следовало умерщвлять, чревоугодие и похоть, я не замечал.

Книга так на меня подействовала, что я прочесал всю университетскую библиотеку в поисках литературы по восточному мистицизму.

Помню эти тихие зимние дни конца 1937 – начала 1938 года, когда я сидел в большой гостиной дома в Дугластоне, и бледное солнце из окна рядом с пианино бросало пятно на стену, освещая написанный когда-то отцом акварельный пейзаж Бермудских островов.

Дом притих с тех пор, как Папаша и Бонмаман покинули его, а Джон-Пол уехал в Корнелл. Я часами сидел над толстыми, в четверку, томами странных восточных текстов, переведенных на французский отцом-иезуитом Леоном Вьеже[283].

Я забыл названия, даже авторов, да и вообще не понимал ни слова из того, что в них было важного. У меня была привычка читать быстро, лишь изредка прерываясь для того, чтобы сделать пометку, а все таинственные тексты требуют глубокого обдумывания, даже если человек достаточно подготовлен, чтобы их разгадывать. Мне же все это было совершенно незнакомо. Как следствие, все это нагромождение мифов, теорий, этических афоризмов и замысловатых притч почти ничего мне на дало. Но, когда я отложил книгу, у меня осталось впечатление о мистике как о чем-то очень сложном и доступном лишь посвященным, и еще о том, что все мы находимся внутри какого-то огромного Бытия, в которое вовлечены и из которого выпадаем, и необходимо погрузиться в него вновь с помощью тщательно разработанной системы упражнений, сводящихся, более или менее, к контролю над своей волей. Абсолютное же Бытие есть бесконечное, вневременное, покойное и безличное Ничто.

Единственный практический урок, который я вынес, это способ заснуть ночью, если сон нейдет. Нужно лечь в постели ровно, без подушки, руки вдоль тела, ноги вытянуты, и расслаблять тело, говоря себе: «у меня нет ступней, нет ступней… нет ступней… нет голеней… нет коленей…».

Иногда это действительно работало: получалось ощутить, что твои ступни, ноги и все остальное тело словно превратилось в воздух и исчезло. Единственная часть тела, с которой фокус почти никогда не проходил, это голова, и если я не засыпал прежде, чем доберусь до головы, то грудь, живот, ноги и все тело немедленно возвращалось к жизни с самой назойливой телесностью, и часами я не мог спать. Обычно, правда, этот прием срабатывал. Полагаю, он был чем-то вроде самовнушения, гипноза, а может быть, помогало расслабление мышц и немного воображения.

Мне кажется, всю восточную мистику можно в конечном счете свести к технике, которая работает по тому же принципу, но более тонким и сложным образом. Если это так, то тогда это вообще не мистика в христианском понимании. Она целиком остается в области природного. Согласно христианским критериям, это не делает ее злом per se, но не делает и благом. Она попросту нейтральна в отношении нашего спасения, кроме тех случаев, когда смешивается с чем-то прямо демоническим; тогда, конечно, все эти фантазии и отказ от себя служат к разрушению всякой живой нравственной деятельности и оставляет личность во власти низменных сил, своих или привнесенных извне.

Со всем этим на уме я пошел получать диплом бакалавра искусств в одном из окошек секретарского офиса и сразу после этого внес свое имя в список магистрантов по английскому языку и литературе.

Опыт последнего года, когда иссякли мои физические силы, а с ними погас и энтузиазм в отношении дерзких мировых замыслов, предвещал, что я в ужасе отшатнусь от перспективы столь бурной и ненадежной деятельности, как работа в газете. Регистрация в магистратуре была первым маленьким отступлением в битве за деньги и славу, отходом от деятельной жизни с ее борьбой и соревнованием. В случае чего я смогу стать преподавателем и проживу остаток жизни в относительном покое университетского кампуса, буду читать и писать книги.

Книга Хаксли не заставила меня в одночастье устремиться к сверхъестественной жизни, о чем свидетельствует тот факт, что я решил специализироваться в английской литературе восемнадцатого века, и в качестве темы для диплома взять что-нибудь из той эпохи. Когда в окрестностях Саут-Филдс стаял последний грязный сугроб, я почти определился с предметом. Это был никому не известный романист второй половины восемнадцатого века по имени Ричард Грейвз. Главный написанный им роман назывался Spiritual Quixote [284]. Он и продолжал традицию Филдинга и представлял собой сатиру на наиболее ретивых методистов и прочих английских религиозных фанатиков той эпохи.

Мне предстояло работать под руководством профессора Тиндэлла, и эта тема была совершенно в его вкусе. Профессор был агностиком и рационалистом, питавшим особое любопытство ко всякого рода религиозным отклонениям, проявлявшимся за последние пять веков. Он как раз заканчивал книгу о Д. Г. Лоуренсе, где обсуждал, не слишком благожелательно, его попытку построить синтетическую доморощенную религию из полуязыческих духовных обломков. Друзья Лоуренса были очень раздражены, когда книга вышла из печати. Помнится, в тот год Тиндэлл особенно любил порассуждать о чудесах Матери Кабрини[285], которую незадолго до того причислили к лику блаженных. Это его тоже занимало, поскольку, как и все рационалисты, он твердо верил в то, что чудес не бывает.