Орловской губернии, где, по его подсчетам, возникало около 95 процентов кликуш, как сугубо восточно-финские, Якобий смог сместить фокус внимание с наличия расовых примесей среди российского населения. На юге России, напротив, финнов не было, и поэтому здесь, по Якобию, существовали только рациональные сектантские движения. Единственным исключением оставались общины хлыстов, которые бежали на юг в течение XVIII века. Последствия расовой нечистоты русского севера и центра, предупреждает Якобий, ужасны: бедный, разоренный и голодный центр уходит от христианства и возвращается к шаманизму, отказывается от индивидуального брака, семьи и возвращается к общности женщин и гетеризму. Без сомнения, эти симптомы очень опасны. Если у здорового населения, указывает Якобий, психическая эпидемия сразу стихает, в «нервном, истощенном, ослабленном физически, нравственно и умственно, вырождающемся населении», которое также производит больше психопатов, эпидемии такого типа легко распространяются[620].

Объяснения Якобия для психических проблем российского населения имели еще два измерения: органическое и – гораздо более значимое – политическое. По мнению Якобия, то, что среди населения Супонева был распространен эндемический зоб, поражавший нервную систему, должно было быть частичным, хотя и незначительным, объяснением предрасположенности жителей к эпидемической истерии[621]. Противник автократического режима, Якобий, следуя примеру И. Я. Бахофена и Э. Рейха, немецких авторов моделей половой дегенерации, обвинил безнравственное государство в развращении своего населения[622]. Вразрез со своим же расовым объяснением духовного вырождения крестьянства, Якобий направил свою ярость на российское правительство за то, что оно навязывало свою власть северу и центру и таким образом якобы задержало биологическое и психологическое развитие подданных. Россия, по словам Якобия, была не чем иным, как пустыней психических болезней и вырождения. И склонность государства помещать жертв этих недугов под стражу только усугубляла проблемы. Соответственно, за супоневскую эпидемию Якобий считал ответственными царских чиновников. Он утверждал, что подавление неправославных религиозных волнений и судебное расследование привели к еще большему волнению населения. Они, чиновники, устранили Василия Д. – первоначального религиозного лидера движения, который мог бы остановить дрейф к сектантству и влияние экзальтированного параноика Потапкина, который соблазнял женщин вступать с ним в сексуальные отношения во имя Святого Духа. Стоило вызвать психиатра раньше, утверждает Якобий, и специалист остановил бы эпидемию[623]. Таким образом, несмотря на все факторы, препятствовавшие психическому здоровью населения, включая расовый и культурный примитивизм, а также органические, экологические, социальные и политические проблемы, он давал надежду русскому народу: с гибелью самодержавного режима и под благожелательной заботой психиатров люди будут освобождены и о них хорошо позаботятся.

Аналогичное видение было и у Бехтерева, который, в отличие от Якобия, рассматривал эпидемии истерии как часть общего явления, отвергал расовые объяснения и подчеркивал в психических эпидемиях роль внушения как среди необразованных, так и среди образованных классов. В обобщенном социологическом исследовании о коллективной психологии русского народа Бехтерев повторил свои прежние выводы об эпидемиях кликушества и о роли суеверий, провоцирующих инциденты. Однако на этот раз он помещал их в более широкий мировой контекст. Он намеревался продемонстрировать, что проявления одержимости бесами не были уникальными для России XIX века и не были просто пережитками средневекового прошлого, как утверждали Якобий и другие. Эпидемии одержимости демонами в Савойе среди молодых девушек, проходивших первое причастие в 1857–1864 годах, а затем в 1878–1879 годах среди городского населения Верценьиса на севере Италии, послужили Бехтереву доказательством того, что европейцы также не были застрахованы от негативных последствий суеверного мышления[624].

Бехтерев, как и Якобий, связал эпидемии одержимости с эпидемиями религиозного экстаза. Прежде чем приступить к обсуждению эпидемий в религиозных сектах России, Бехтерев еще раз приводит зарубежные примеры. Он описывает примеры из Кентукки 1800 года, коммуны Онайда и Второго Великого Пробуждения в Соединенных Штатах, а также еврейские мессианские движения. Показав, что эпидемии религиозной истерии не были исключительно российским феноменом, он, в свою очередь, рассуждает о религиозных эпидемиях среди иеговистов к востоку от Урала, в Уфимской губернии и на Северном Кавказе в 1830–1840‐х годах, среди татар-мусульман в Казанской губернии в 1880‐е годы, малеванцев на юге России в 1890‐е годы и хлыстов в Орловской губернии в 1903 году. Это были примеры религиозных течений, лидеры которых, как утверждал Бехтерев, —

заведомые галлюцинанты и параноики, [которые] могут путем внушения прививать к толпе те или другие вздорные идеи и служить к образованию настоящих психопатических эпидемий религиозного характера.

Бехтерев приходит к выводу, что во всех подобных эпидемиях, в том числе и эпидемиях кликушества, была психологическая основа, «характеризующаяся крайним невежеством, неудовлетворенностью духовных потребностей населения, отсутствием нравственных руководящих начал и недостатком умственного развития, граничащим с патологическим слабоумием». Вместе со специфическими физическими состояниями, такими как анемия и истощение, эта психологическая основа создавала «условия необычайной внушаемости отдельных лиц населения, воспринимавших на веру самый уродливый бред душевнобольных». Используя широкий и размытый термин «психопатия», придуманный немецкими психиатрами в 1880‐х годах, Бехтерев помещает в категорию ненормальных множество неопределенных форм поведения, «не поддающихся измерению с помощью психических тестов, – эксцентричности, особенности, странности, причуды»[625]. Однако Бехтерев отвергает теории о примитивизме крестьян и напоминает читателям, что девиантное поведение, связанное с психопатологическими эпидемиями, не является исключительной прерогативой крестьянства[626].

Образованное общество, по Бехтереву, могло и действительно бывало охвачено психопатологическими эпидемиями. Пренебрегая грубыми верованиями, более образованное общество порождало собственные причуды. В качестве доказательства Бехтерев снова приводит зарубежные примеры, указывая на популярность месмеризма в парижском обществе XVIII–XIX веков. Популярность магнитотерапии в Петербурге в конце 1870‐х годов, увлечение религиозной мистикой в России в разные годы XIX века и разразившаяся на момент написания книги эпидемия «свободной любви» и половой свободы в российской образованной среде были, по его мнению, явлениями психопатологическими[627].

Что точно не являлось, по мнению Бехтерева, патологическими эпидемиями, так это революционные выступления народа против деспотического режима в 1905 году. Как и в эпидемиях кликушества, внушение и самовнушение играли здесь главную, но на этот раз положительную роль. Для создания монументальных революционных волнений, пишет Бехтерев, «достаточно какой-либо одной искры, двух-трех патетических слов, произнесенных оратором на сходке или учебном собрании». Таким образом, российское население виделось Бехтереву разносторонним: «путем внушения народные массы могут быть направляемы, как к самым безнравственным и жестоким поступкам, так и к великим историческим подвигам». Следовательно, революционные движения представлялись ему противоположностью кликушеству и другим эмоциональным проявлениям, которые российские психиатры определяли как аномальные и потенциально насильственные. Опять же, утверждает Бехтерев, народные массы России не уникальны в выбранных ими направлениях; во всех обществах были примеры как варварского поведения, так и прогрессивных действий. Как еще, заявляет он, можно объяснить суды Линча