наконец убедили больную в справедливости доводов врача о том, что она не одержима нечистым и что ее припадки связаны с диабетом. Казаченко-Триродов утверждал, что ему также удалось убедить М. в том, что ее приступы в церкви происходили от сильного впечатления, производимого на нее церемонией и ритуалами, а не от действительной одержимости[606].

В конце концов Казаченко-Триродов приходит к выводу, что кликушество М. представляло собой форму истерии. Он пишет о верности выводов Бехтерева и Никитина, но к тому же отмечает, что диагноз Краинского, его наблюдения за сомнамбулическими состояниями кликуш во время гипноза и вне его также были точными. По мнению Казаченко-Триродова, частично излечившиеся истерики становятся классическими сомнамбулами, легко проявляющими эмоциональный автоматизм не только по отношению к своему гипнотизеру, но и в повседневной жизни. Таким образом, женщины, считавшие себя одержимыми бесами, являлись одновременно и жертвами истерии, и сомнамбулами[607].

В споре о том, является ли кликушество формой истерии или сомнамбулизма, русские психиатры (за частичным исключением Казаченко-Триродова, который выступал против роли наследственности) были единодушны во мнении, что причиной феномена могли выступать внушаемость и подражание в сочетании с суеверностью и биологической и наследственной предрасположенностью. Все эти причины представляли потенциальный риск во время эпидемий, охватывающих людей, которые в другое время были совершенно здоровы. Показательными были и эпидемии на свадьбах, и события в Ащепкове, как и жуткое происшествие в Жиздре Калужской губернии, закончившееся убийством кликуши в мае 1893 года.

Вызванный Калужским окружным судом в качестве свидетеля-эксперта по делу 1893 года, доктор В. Н. Ергольский показал, что преступление имело психопатическую основу, называя его «совершенным анахронизмом в конце нашего столетия всецело напоминая… мрачную эпоху средних веков». В то же время он полагал, что эта жуткая история отражала повседневность. Дело касалось овдовевшей 57-летней мещанки Пелагеи Борисовны из города Жиздры, которая вместе с дочерью Агафьей (вышедшей замуж за крестьянина и жившей в деревне) обвинялась в убийстве еще одной дочери – 18-летней Марьи. Когда Марья стала кликушей, мать и сестра стали обращаться за помощью к разным целителям и религиозным экзорцистам. Ергольский изобразил и Пелагею, и Агафью необразованными и суеверными женщинами, на момент убийства Марьи вполне здоровыми, хотя и отягощенными наследственной предрасположенностью к душевным заболеваниям. Мать и дочь искренне считали Марью одержимой, что подтверждали не только наличествующие у нее классические симптомы кликушества, но и мнение соседей и знахарей. Согласно анализу Ергольского, припадки кликуши, заключавшиеся в нападениях на мать и сестру и оскорблении с использованием ругательств,

причиня[ли] обеим женщинам много физического беспокойства и нравственных страданий, отчего наконец у них является сильное нервное переутомление. <…> …обладающие неустойчивой предрасположенной нервной системой, быть может, тоже немного истеричные, они особенно склонны поддаваться внушению всякого рода…

Ергольский считал, что обострение нервозности женщин и их неудачные попытки найти лечение для Марьи подготовили почву для событий ночи с 3 на 4 мая, когда они оказались психологически индуцированы кликушей[608].

В ту роковую ночь измученные мать и дочь начали окуривать тело Марьи из кастрюли дымом от углей и освященного чертополоха, надеясь изгнать дьявола. Когда комната стала наполняться угарным газом от горящих углей, у них начались визуальные галлюцинации: они видели демонов, влетающих и вылетающих из тела Марьи и вступающих с ней в половую связь. В отчаянии они атаковали демонов, надеясь помешать им снова войти в тело несчастной: приложили горящий чертополох прямо к телу Марьи, а также поместили траву ей во влагалище и рот. Ергольский пришел к выводу, что быстрое начало болезни матери и дочери «можно рассматривать как пример индуцированного галлюцинаторного помешательства» у двух индивидуумов (так называемая folie à deux) «вероятно, на истерической почве». Женщины подстегивали друг друга, пока не решили вопрос одержимости Марьи, убив несчастную. То, что болезни Агафьи и ее матери имели затяжной характер, Ергольский объяснял затяжными последствиями отравления угарным газом, перенесенного ими во время окуривания: мать сошла с ума, а Агафья скончалась через три недели в Калужской земской больнице[609].

По мнению российских психиатров, эпидемии кликушества, независимо от того, ограничивались ли они двумя жертвами или имели более широкое распространение среди сельских жителей, могли стать опасными для российского общества. Хотя не все эпидемии заканчивались насилием, вероятность жестоких расправ среди патологически предрасположенного и суеверного населения была велика. Роль внушения и подражания в этих эпидемиях, достигших эмоционального пика, нуждалась в дальнейшем изучении, поскольку психиатры были полны решимости использовать «свои медицинские познания для контроля и обуздывания религиозности низших классов»[610]. Призвав призрак социальной угрозы, которую народная религия представляла для общества в целом, специалисты-медики предупреждали образованные слои, что в будущем эпидемии могут не ограничиваться отдельными селами, а сливаться в массовые поветрия, которые станут распространяться по городам. Они утверждали, что только монополия психиатров на лечение психических заболеваний может предотвратить анархию революции масс. Русские психиатры подкрепляли свои доводы тем, что связывали эпидемии кликушества с эпидемической истерией среди старообрядцев, сектантов и баптистов. Действительно, истерия на рубеже XIX–ХХ веков, казалось, была на подъеме. Революция 1905 года предоставила психиатрам дополнительные доводы, позволявшие предстать в виде спасителей России. Самое интересное в теориях массовой психологии, разработанных российскими психиатрами, представляет то, как они связывали кликушество с другими эпидемиями религиозной истерии, а не специфика самих эпидемий.

Массовая психология

Самую экстремальную трактовку кликушества и массовой психологии религиозных течений дал психиатр Павел Якобий (1842–1913) в 1903 и 1909 годах – двух поворотных годов до и после революции[611]. Якобий несколько лет прожил в Западной Европе и стал активным участником радикальных политических кругов русской эмиграции[612]. Вернувшись в Россию, чтобы практиковать психиатрию в Орле и Москве, он вызвал бурю негодования в психиатрическом сообществе своими выступлениями против приютов для сумасшедших. Он называл их тюрьмами для бедных. Психиатры, по мнению Якобия, приучили средние и высшие классы бояться обездоленных членов общества. Считавшийся социальным изгоем за обличение коллег-врачей в поддержке того, что он называл «полицейской психиатрией», Якобий, тем не менее, в конце концов сумел убедить психиатров в том, что институционализация психически больных и помешанных, возможно, не была панацеей, как они себе это представляли[613]. Что касается эпидемий религиозной истерии, идеи Якобия, ученого своего времени, увлеченного биологическим и социальным дарвинизмом, зарождающимся евгеническим движением и антропологией, представляли собой синтез новейших европейской и российской мыслей. Выход его первой статьи