Взять хотя бы поэзию. Для Мэгги чтение самого простого предложения было сродни работе детектива. Сначала приходилось читать вслух и расшифровывать каждую отдельную букву каждого отдельного слова и только потом нанизывать их, как бусы на нитку: существительные и глаголы, яркие побрякушки прилагательных, — и читать снова и снова, пока не осознаешь истинного значения, не вытащишь ею на поверхность, словно ореховое ядро из толстой скорлупы.

Мэгги знала, что большинство людей не испытывает подобных трудностей. Что Роуз достаточно взглянуть на абзац или страницу, чтобы схватить смысл. Что она впитывает знания всей кожей. Именно поэтому ее старшая сестра могла позволить себе пожирать любовные романы десятками и сотнями, а на долю Мэгги оставались журналы. Зато теперь она обнаружила, что поэзия могла быть великим уравнителем, потому что в стихах очевидное не лежало на поверхности и каждый читатель, будь он принстонским умником или недоучкой, сначала должен был пройти через нелегкий процесс расшифровки слов, предложений, строф, словом, разобрать стихотворение по косточкам и снова сложить, прежде чем оно откроет свой сокровенный смысл.

И сейчас, спустя три с половиной месяца после своего появления в кампусе, Мэгги направлялась на «свой» курс лекций «Современная поэзия», чтобы, как всегда, притаиться в заднем ряду, убедившись предварительно, что справа и слева остаются пустые места. Большинство студентов старались сесть поближе к лектору и, затаив дыхание, ловили каждое слово профессора Клапам и так рьяно вскидывали руки для ответа, что оставалось непонятным, как при этом оставались в целости плечевые суставы. Так что до сих пор Мэгги никто не трогал, и она благополучно и в относительном одиночестве прослушивала лекции. Вот и сейчас она села, открыла блокнот и принялась списывать с доски стихотворение, разбор которого предстоял сегодня. Все еще не надеясь на память, Мэгги старательно шептала каждое слово:

ОДНО ИСКУССТВО

Терять легко. Мы в этом мастера.

Утраты сами в руки к нам стремятся.

(Или из рук? Тут трудно догадаться,

Но привыкать давно уже пора.)

Терять — ключи, минуты — лишь игра.

Терять легко. Мы в этом мастера.

Утраты надо принимать без вздоха.

Я этим овладел еще вчера.

Без горя потерял дом и эпоху,

Любимый голос, улиц шум и грохот,

Цель жизни и страну, где жил неплохо.

Терять легко. Мы в этом мастера.

Не стану лгать, не стану притворяться,

Что с этим трудно было расставаться:

Отчаянье глубокое порой

Душило своей темною волной.

Но будем рады тем, чем и богаты.

Вот в чем искусство… ремесло утраты.[40]

— Терять ключи, минуты… — Мэгги шевелила губами, продолжая писать. Искусство потерь… Она могла бы написать о нем целую книгу. Те вещи, которые она заимствовала в женских общежитиях из ящиков с забытыми и найденными вещами, продолжали будоражить ее воображение и служить постоянным источником пополнения гардероба. Теперь, в толстовках, шапочках и перчатках, с неизменными учебниками в руках, она слилась с принстонским пейзажем. И постепенно начинала верить в собственную легенду. Семестр приближался к концу, и Мэгги чувствовала себя почти настоящей студенткой. Беда только, что скоро лето. А что делают летом студенты? Едут домой. Только вот ей ехать некуда. Пока некуда.

«Терять легко. Мы в этом мастера», — написала она как раз в тот момент, когда в аудиторию, слегка переваливаясь, вплыла профессор Клапам, блондинка лет тридцати пяти, на сносях.

— Это вилланелла, — говорила она, кладя книги на стол, осторожно устраиваясь в кресле и включая лазерную указку. — Так в Средние века называли сатирические песенки на старофранцузском и итальянском. Но, как видите, здесь нет ничего сатирического. Кстати, одна из самых сложных схем рифмовки. Как по-вашему, почему Элизабет Бишоп облекла свое стихотворение именно в эту форму? Почему посчитала ее самой подходящей?

Молчание.

Профессор Клапам вздохнула.

— О'кей, — добродушно кивнула она, — начнем сначала. Кто может мне сказать, о чем эти стихи?

Руки привычно взлетели вверх.

— О потерях? — предположила блондинка в первом ряду. «Дура», — подумала Мэгги.

— Разумеется, — ответила профессор тоном, чуть-чуть более снисходительным, чем нелестная характеристика Мэгги. — Но каких именно?

— Об утрате любви, — догадался парень в шортах, с голыми, волосатыми ногами, и фуфайке с белесыми пятнами, выдававшими человека, не привыкшего самостоятельно стирать свои вещи.

— Чью любовь? — допытывалась профессор Клапам, растирая поясницу и ерзая, словно спина беспокоила ее. А может, боль причиняло невежество студентов.

— Потеряна ли уже эта любовь, или поэтесса отделяет эту потерю от остальных, помещая ее в область теоретическую? Говорит ли она об этой потере как о возможности? Или вероятности?

Непонимающие, потупленные взгляды.

— О вероятности! — неожиданно для себя выпалила Мэгги и залилась краской, словно пукнула на людях.

Но профессор ободряюще кивнула.

— Почему?

Колени и руки Мэгги затряслись.

— Э-э-э… — протянула она, не зная, что ответить, и вдруг вспомнила о миссис Фрайд, наклонившейся над ней так, что очки болтались на бисерной цепочке. Она, единственная из всех ее учителей, не боялась говорить: «Ты только попытайся, Мэгги. И не важно, если ошибешься. Попытайся». — Ну, — протянула Мэгги, — в начале стихотворения она говорит о настоящих потерях, реальных вещах, таких, которые может утратить каждый. Вроде ключей. И забыть чей-то голос тоже может каждый.

— А что происходит потом? — кивнула профессор, и у Мэгги возникло такое чувство, словно она сняла с неба воздушный змей.

— Потом все переходит от ощутимого к неощутимому, — продолжала Мэгги, и сложные слова срывались с ее языка с такой легкостью, словно она произносила их всю свою жизнь. — И стихотворение становится…

Черт. Должно же быть подходящее слово…

— Воображаемые потери начинают приобретать грандиозные размеры, — Сказала она наконец. — Когда она говорит, что потеряла дом, такое бывает: люди часто перебираются в другие места, — но потом речь идет о целой стране…

— Которая, как можно предположить, вовсе ей не принадлежала, — сухо добавила профессор. — Следовательно, мы наблюдаем нарастание, от меньшего к большему?

— Верно, — согласилась Мэгги и затараторила, боясь, что ее перебьют: — И манера, в которой она пишет о такой огромной потере, словно это особого значения не имеет…

— Вы говорите об интонации Бишоп, — кивнула профессор. — Как назовете ее? Иронической? Отстраненной?