смотрели очень хмуро; абазы стали гораздо приветливей, когда выяснили, что мы не являемся магометанами. Во всем Туапсе я не видел ни одной мечети и ни одного имама; похоже, что жители вообще не знают никакой религии, но втайне они соблюдают греческо-языческие обряды [86]. Один очень влиятельный в крае старик по имени Арслам Кери из рода Кеблэ сказал мне однажды: «То, что вы все, как мусульмане, так и христиане, говорите об одном боге, я не могу постичь, и кажется мне, что вы не правы. Ничто из того, что мы видим своими глазами, не едино, все многообразно; как же это возможно, чтобы то, что мы считаем высшим и что мы не можем видеть, так отличалось от наших представлений? Когда мы молимся многим богам, больше порядка, потому что у каждого есть своя часть, у этого – вода, у того – огонь, у одного – горы, у другого – лес, люди, звери и т. д.; но как может один-единственный бог сделать все те бесчисленные вещи, которые мы находим на земле? Именем этого единого бога приходили раньше к нам турки и хотели нас поработить; с именем единого бога приходят русские и тоже хотят нас превратить в рабов; именем единого бога зовут нас против русских, и русские снова именем единого бога бьются с мусульманами. Где же правда? Вы приходите снова именем единого бога, но опять-таки другого, чем турки и русские; мы посмотрим, чего вы в конце концов захотите от нас». Эти слова, которые, так сказать, представляли собой образ мыслей многих тысяч семейств, живущих в горах вокруг Туапсе, убедили меня в том, насколько лживы различные черкесские политиканы вроде Измаила и других, которые описывают Оттоманской Порте положение дел так, будто бы адыги ничего сильнее не хотят, чем стать мусульманами и подданными султана, в то время как в действительности мы видим нечто совершенно противоположное.

10 марта приехал в Туапсе Сефер-паша и вместе с ним около 20 всадников. Хотя этот человек и не имел в Абазии никаких реальных заслуг, но в истории этой страны он занял такое значительное место, что ознакомление с этой личностью будет небезынтересно. Когда я его увидел в первый раз, ему было приблизительно около 80 лет, хотя он сам не знал точно свой возраст. Очень трудно было узнать его годы, потому что он был необычайно крепок, каждый день ездил на коне 12 часов, не уставая от этого, и обладал исключительным телосложением. Дородный, с серебряной бородой, он был одним из красивейших старцев, которых я когда-либо видел. Черты его лица имели явный отпечаток степенного татарина, и среди 1000 абазов его можно было мгновенно распознать, как чужеземца, так же как и его сына, молодого человека не старше 30 лет, который по внешнему виду был точной копией своего отца. Благодаря своей длительной бездеятельности в Турции он стал тяжеловат и любил покой; его образ жизни и манеры были совершенно турецкими; он носил турецкую униформу низама, а не национальный костюм абазов; его свита также состояла почти исключительно из турок, татар и нескольких черкесских уорков. Он обладал очень посредственным умом и не имел никакой энергии, но зато у него было много пассивного упрямства и порядочная доза хитрости и лицемерия, столь свойственных всем народам туранской расы. В его свите был некий Хаджи-Измаил-паша. Будучи лет на 20 моложе Сефера, он был значительно энергичней его, обладал большим природным умом и влиянием на абазов, среди которых являлся, так сказать, единственной опорой князя Сефера.

Сефер-паша приветствовал нас с большой сердечностью и сказал, что ожидает нас уже в продолжение четырех месяцев и все уже приготовил к нашему прибытию. Я заметил ему с усмешкой, что нахожусь здесь уже больше двух недель и не вижу ни малейших следов этих приготовлений, помещаясь в нескольких палатках и сам покупая себе провиант. На это он возразил с большой живостью, что Туапсе – плохое место, здесь никто никого не слушается, что у него здесь почти нет сторонников, потому что жители плохие или вовсе не мусульмане, которые не хотят знать ни бога, ни падишаха. Но совсем другое в северной стране Адыгее, где он сам живет и куда нас приглашает. Первый мой вопрос был об орудиях, боевых припасах и ружьях, которые я должен был у него найти. О ружьях он ничего не знал. Орудия у него были – две достаточно подержанные турецкие шестифунтовые пушки с шестью парами упряжи и 80 снарядами. Из боевых припасов у него было 100 бочек пороха и 120 ящиков ружейных патронов в Джубге, но жители не хотят их ему отдать. Я был очень расстроен известием, что там нет никаких ружей, но, так как со дня нашего приезда прошло уже полмесяца, я надеялся, что Измаил-паша приедет через две недели со всем необходимым. С другой стороны, неприбытие судна с боевыми припасами я не мог ничем другим объяснить, как тем, что Измаил-паша задержал его до второго транспорта.

На предложение князя Сефера заключить с ним союз и отправиться на север Черкесии я возразил ему, что не могу до приезда Измаила делать свои заключения и становиться на сторону той или другой партии. Он представляет собой партию султана, но есть еще партия наиба шейха Шамиля, и, кроме того, больше двух третей страны не хотят ничего знать ни об одном, ни о другом. Когда прибудет все необходимое из Стамбула, я пойду туда, где этого потребует присутствие русских, но не примкну ни к одной партии. Я заметил, что мой ответ не очень понравился Сефер-паше, но то, что я от него услышал, тоже не доставило мне особенного удовольствия, и я не хотел с ним сближаться, потому что не только его влияние в Абазии не было достаточным, но он не был также в состоянии в продолжение почти двух лет восстановить в Шапсугии порядок, созданный наибом и нарушенный его прибытием. Но что меня больше всего отталкивало от него – это то, что он восстановил уничтоженный наибом обычай обращать в рабство перебежчиков из русской армии и сам первый подавал в этом пример. Наоборот, известия о наибе были для него благоприятны, и даже сопровождавшие князя Сефера и его подчиненные не могли отказать наибу в энергии и уме; все бедняки в стране его благословляли. Но, кроме того, меня расположил в пользу Мохамед-Эмина рапорт одного из моих офицеров лейтенанта Штоха, которого я послал к наибу и который провел в его