доме три дня. По донесению этого офицера, между наибом и князем Сефером была огромная разница. Значение наиба и его влияние на абадзехский народ было огромно; ему повиновались там со страхом и вместе с тем с любовью. Мехкеме, чиновники, судьи и муртазики действовали с величайшей регулярностью, и офицер уверял меня, что, как только перешел границу, почувствовал, что попал в совершенно организованную страну. Наиб сказал моему посланному откровенно, что нас не ждал, поэтому ничего не мог подготовить к нашему приезду, но если мы все-таки захотим прийти в Абадзехию, то он в течение восьми дней соберет на том месте, где мы пожелаем, необходимое количество лошадей и жизненных припасов; предварительно, однако, требовал письменного заявления о том, что мы хотим прийти. Перебежчики из русской армии в Абадзехии все были свободны; наиб обещал собрать их вместе и предоставить в мое распоряжение. Единственное, что не понравилось моему офицеру, было явно преувеличенное мусульманское ханжество наиба и его приближенных.

Можно легко себе представить, с каким настроением ожидал я прибытия Измаил-паши или хотя бы корабля с орудиями, боевыми припасами, ситцем и солью. Мой турецкий фурьер так «хорошо» хозяйствовал, что 18 марта объявил мне, что съестных припасов у него хватит еще только на несколько дней. Я не мог принудить старого турка дать отчет в израсходованных деньгах; арест его также ничем не помог, потому что когда я это сделал, то единственным последствием было то, что князь Сефер, знавший этого турка больше 30 лет, стал со всем своим турецким обществом ходатайствовать за него. К тому же возникли и новые неприятности. Жители Туапсе, которым присутствие князя Сефера казалось опасным, принуждали его ехать дальше. Старый князь в свою очередь хотел какой бы то ни было ценой заставить нас ехать с ним. Были пущены в ход всевозможные сказочные слухи, которые только могли ускорить наш отъезд.

В ночь с 17-го на 18 марта пришел в мой лагерь очень взволнованный Сефер-паша со всей своей свитой и встревожил нас сообщением о том, что наиб во главе 1000 человек выступил в поход, чтоб захватить нас и увести в Абадзехию. Я был бы очень рад соединиться с наибом, но твердо решил оказать сопротивление малейшему насилию, с чьей бы стороны оно ни исходило. Мы провели всю ночь в угнетенном настроении. Приблизительно около полуночи внезапно раздались три ружейных выстрела из ближайшего лесочка. Вопреки предложениям Сефер-паши я приказал ответить выстрелом из пушки, уже сослужившей нам службу против русского парохода, и с восемью вооруженными ружьями и револьверами солдатами бросился в рощу. Мы никого не нашли и через полчаса возвратились назад в лагерь. Вскоре после выстрела из пушки вся окрестность уже была под ружьем, а так как мы запретили кому бы то ни было приближаться к лагерю, то абазы расположились в небольшом отдалении, недоумевая, что же, собственно, случилось. Когда настал день, все разъяснилось. Наиба не было и в помине. Предполагали, что какие-то бродяги вздумали над нами позабавиться. Но Сефер и его приближенные уверяли твердо и настойчиво, что это были люди наиба. Я сам не знал, что думать об этом; только через год я узнал, что это была комедия, разыгранная Сефер-пашой.

19 марта Сефер-паша получил известие из Натухая, что русские концентрируют силы на Кубани. Он поделился со мной этим сообщением и просил послать одного офицера и нескольких канониров для того, чтобы привести в порядок находящиеся у него два орудия. Мне было неприятно дробить мой маленький и невооруженный отряд, но я считал неполитичным отказать в просьбе Сефер-паше; особенно же в случае возможного несчастья, если наш второй транспорт попадет в руки неприятеля (чего я имел все основания опасаться), я мог тогда рассчитывать на эти два орудия лишь как на единственное оружие. Поэтому я послал лейтенанта Станкевича с двумя унтер-офицерами и 16 канонирами в землю натухайцев, и 20-го утром они отправились в сопровождении Хаджи-Измаил-паши. В этот же день я отправил унтер-офицера в сопровождении двух абазов с письмом к наибу, чтобы еще раз пригласить его в Туапсе. Но Мохамед-Эмин стал настолько подозрителен после прибытия ко мне Сефер-паши и уорков из Убыхии, что уехал на границу Кабарды и даже не думал о том, чтобы приехать к нам. Он только оставил в своем доме распоряжение, если мы появимся в Абадзехии, принять нас как можно лучше и тотчас же известить его об этом.

Благодаря моему безрассудному легковерию я попал в критическое положение. У моего турецкого фурьера не было больше денег; из 850 талеров, которые я получил в Константинополе от Измаил-паши, я выплатил жалованье офицерам за три месяца и унтер-офицерам и солдатам – за два; было еще множество расходов, в результате чего у меня осталось очень мало денег. Поэтому я решил согласиться на неотступные уговоры князя и поехать с ним, но без того, однако, чтобы связывать себя чем-либо по отношению к нему. Наиб не станет из-за этого моим врагом, так как он сам, несмотря на мои неоднократные приглашения, не приехал ко мне; в то же время если бы я ушел в Абадзехию, то тяжело оскорбил этим князя Сефера и сделал бы его своим смертельным врагом. Я решил подождать до 26 марта, и если к этому дню не придет известие из Стамбула, то отправиться с Сефер-пашой. Так как и 26 марта мои ожидания оказались тщетными, я нанял два турецких сандала и приготовился отправлять весь отряд в Мезиб.

Но Сефер-паша стал меня так настойчиво просить, чтобы я отправился сушей, что я ясно увидел, что у него на это есть особый расчет и интерес, и должен был согласиться с ним. Поэтому я отправил багаж и три найденных в крепости Туапсе вполне пригодных пушечных ствола с 30 невооруженными людьми морем, а 25 более или менее вооруженных солдат должны были маршировать пешком; так была велика беспомощность и бессилие князя Сефера и так сильно равнодушие местных жителей, что, несмотря на все старания, ему едва удалось достать для нас трех лошадей [87].

В то время как сандалы при очень благоприятном ветре в течение 16 часов прибыли в Мезиб, нам понадобилось восемь дней форсированного и утомительного марша. Многие дни перед тем шли сильные дожди, снег в горах растаял, и это еще более утяжелило сам по себе трудный переход через множество сильно разлившихся горных речек. Мы двигались вблизи от берега по едва различимым тропинкам в горах, поросших густым лесом. Я имел возможность удивляться