Скажу больше, автор не убежден, что в эпизоде участвовали Копелян и Соловов. Ну и что?.. Разве они не могли сходить в зоопарк в свободное от работы время вместе с Кузнецовым?.. Или, скажем, откупорить шампанского бутылку в жарком кабачке, отчего содержимое любезного сосуда взбеленилось и освистало новенький костюм Ефима Захаровича?.. Или Юры?.. Или все-таки опять самого Севы?.. А Копелян, со свойственной ему смешливостью, снова хохотал, как мальчишка, на весь кабачок?..

Факт испаряется, а анекдот жив. Вот почему спешит лихорадочный сочинитель, швыряя в один котел все, что коснулось его поврежденного слуха и чудом задержалось в смертной памяти. Простите его, господа, ведь он ради вас старается, ей-Богу, не только для себя!..

Ну да, и ради них всех, конечно, хотя некоторым героям может показаться, что лучше не надо и они обошлись бы. Прежде и самому автору так казалось, но при дальнейшем внимательном рассмотрении вышло, что это была очередная грубая его ошибка…

Вечером следующего дня, по завершении экскурсии (г. Осака — «Большой холм» — создан в 1534 году, 3 млн. 200 тыс. населения, подробнее — в путеводителях и энциклопедиях), артист Р. и артист С., то есть Стржельчик, пили чай с запасным медовым пряником и говорили о превратностях жизни. Понизив трубный голос, так как в непосредственной близости, как помним, обнаружился директор Суханов, Владислав Игнатьевич приводил аргументы, говорящие в пользу его перехода в Малый театр и переезда из Ленинграда в Москву. Символическая тема возникала всякий раз, когда по отношению к нему совершалась какая-нибудь несправедливость или обнаруживалась недооценка его дарования и заслуг.

Такая ситуация должна быть признана на русском театре типической и неизбежной, потому что дарования и заслуги, как мы понимаем, наличествуют у всех без исключения, тогда как оценивать и вознаграждать их берется горстка демагогов, пекущихся, якобы, о театре в целом.

Но может ли восемнадцатый должностной разряд даже и с «губернаторской надбавкой» или девальвированное местными интригами звание дать представление о масштабе дарования и заслуг артиста А., например?.. Или артиста Б. тем более?.. Даже смешно!..

Что же говорить о тружениках шестнадцатого или четырнадцатого разрядов, или, как их называли прежде, «артистах второй категории»? Спросите каждого члена любой труппы, ценят ли его дарование и заслуги так, как он заслуживает, и он завоет, как Призрак из «Гамлета»: «О ужас, ужас, ужас!..».

Поработав в Больдрамте около двух лет и сыграв маркиза Позу в поставленном для открытия спектакле «Дон Карлос» Шиллера, Ю.М. Юрьев потребовал для себя так называемой красной строки, сочтя, что его дарование и заслуги оцениваются ниже должного уровня. Это означало, что имя его должно печататься в афишах крупнее остальных и сумма, получаемая в кассе, выглядеть на порядок больше.

По наблюдению А.В. Луначарского, Юрьев говорил всегда несколько сконфуженно, однако на этот раз сумел выставить художественному совету настоящий ультиматум. Он заявил, что если его дарование и заслуги не будут оценены так, как он того ждет, он повернется к Больдрамте классической спиной и уйдет в свободное революционное плавание. Из требования вспыхнул скандал, и юрьевский демарш вошел в историю, так как его свидетелем оказался А.А. Блок, внесший впечатления в записную книжку и давший обычной театральной сценке характерное освещение. А поскольку Блок и Юрьев были основателями театра, запись произвела сильное впечатление на автора.

В сцене участвуют:

Андреева Мария Федоровна — драматическая артистка, комиссар отдела театров и зрелищ союза коммун северных областей, урожденная Юрковская, в замужестве Желябужская, гражданская жена Горького;

Крючков Павел Петрович — управляющий делами ТЕО, он же впоследствии секретарь Горького;

Лаврентьев Андрей Николаевич — главный режиссер Больдрамте;

Старостин Имя Отчество — председатель месткома Больдрамте;

Монахов Николай Федорович — артист Больдрамте;

Блок Александр Александрович — поэт, председатель режиссерского управления Больдрамте;

Мозжухин Имя Отчество — артист оперы.

«13 декабря 1920 г. Вчерашнее экстренное заседание режиссерского управления и местного комитета в театре по поводу заявления Юрьева об уходе… Конечно, очень тяжело. Юрьев очень много ломался над всеми два года. Ломался гораздо больше, чем имел право по своим размерам. И вот всеобщее озлобление сказалось. Люди вопили от ярости (конечно, в воплях было много и актерского). „Благородство“ и „ревность о доме“ во всех таких случаях внушают мне не полное доверие. Я всегда вижу что-то второе, не слишком казистое (как среди актеров, так и среди литераторов). Вообще, когда патетически говорится о нравственности, она в большой опасности… Я нашел в себе силу указать на свою точку зрения: считая поступки Юрьева возмутительными и разделяя мнения присутствующих, я хотел бы, однако, чтобы кара была мягче, ограничилась бы воздействием товарищей, местного комитета, общего собрания, „профсоюза“ даже, прессы, только бы дело не дошло до „милиции“, потому что Юрьев — художник, а искусство с воздействием какой бы то ни было власти несовместно…

За это я претерпел нападение Монахова, Лаврентьева, Старостина и Андреевой. Лаврентьев вопил, что Юрьев — вовсе не художник, а только работник, что всем, что он дал, он обязан только тому окружению, которое дал ему театр. Мысль, не лишенная доли истины, но чувствуется личная обида. Андреева, по обыкновению, выплюнула на меня всю свою злобу…

На этот раз лучшей ее язвой было — обозвать меня „зрителем“. У Крючкова злобно косился рот. Старостин по-мужицки сказал, что Юрьев, хотя и художник, досадил всем столько и все столько от него терпели, что щадить его не стоит. Общее мнение было таково, что надо устроить, чтобы он не ушел, а его с позором ушли…

Я не раскаиваюсь в том, что оказался в роли защитника, хотя и очень слабого, но услышанного, Юрьева, которого вовсе не обожаю. Однако же дело обойдется для Юрьева без полиции не благодаря мне, а благодаря тому, что на днях Крючков, совместно с „профсоюзом“, потерпел жестокую неудачу на этом деле в опере. Именно: Мозжухину не дали той же красной строки, и он отказался петь. Милиция привела его в театр. Он все-таки не пел. У него разлилась желчь, и он стал героем, „пострадав“ и получив много сочувствий от труппы и публики…»

А.А. Блок. Записные книжки

Читая рассказ Блока, живо перенесший его в легендарные времена, Р. вспомнил сравнительно недавний эпизод, о коем слышал от многих.

После триумфа в роли князя Мышкина И.М. Смоктуновский стал часто сниматься и покинул труппу БДТ. Ну, покинул и покинул, так нет же!.. По прошествии некоторого времени он одумался и решил все-таки вернуться.

И тут Г.А.Товстоногов, принявший не одно самостоятельное и крутое решение, неожиданно вынес вопрос на художественный совет, подверг его подробному и персональному обсуждению и, наконец, поставил на голосование. Разрешать ли, мол, Смоктуновскому вернуться в театр или нет?.. А если разрешать, то давать ли впредь льготные послабления для съемок ввиду масштабов дарования и величины заслуг. Осознав особую роль, возложенную на него руководителем, худсовет решительно проголосовал за отказ премьеру-отщепенцу. Не станем называть звучные имена запрещающего большинства, однако подчеркнем, что прогрессист и оппозиционер Z, вопреки своему имиджу, проголосовал против возвращения Смоктуновского в БДТ, а склонный к позиции государственника и вовлеченный позднее в позорные ряды КПСС Стржельчик, наоборот, подал голос за его возвращение.