теории чипы, компьютерный код и интерфейсы (за странным исключением Фридриха Киттлера и небольшой группы других исследователей). Неспособность теории разобрать по частям первичные движущие силы нашей цивилизации привела к самомаргинализации искусства и гуманитарных наук.

Итак, что если мы потеряли веру в будущее медиа и остались одни со своими устройствами среди холодных хранилищ больших данных? Нельзя придумать более заметного контраста с 1980-ми – эпохой киноанализа, когда господствовала семиотика, постмодернистская философия и психоанализ. Новые медиа были и остаются спекулятивным предметом, а не герменевтическим. Новые медиа и соответствующее искусство находятся в постоянном поиске техники и сервисов, которые можно было бы революционизировать (дроны, 3D-принтеры, биотехнологии, RFID-чипы). Фетишизация внимания к гаджетам оказывается связанной со сложностями, которые возникают при определении предмета изучения. Нам нужно положить на наш хирургический стол компьютерный код, архитектуру сетей, пользовательские интерфейсы и аналогичные объекты и пересобрать их таким образом, что станет возможным материалистический подход к более широкой картине мира. Желание экзегезы, возможно, все еще с нами, но черный ящик технологий сопротивляется анатомическим исследованиям. В этом и заключается настоящий кризис герменевтики, который происходит из-за того, что теоретики не знакомы с программированием, а также потому что объект исследования больше недоступен (вспомните о корпоративных алгоритмах, до которых все тяжелее добраться). В эпоху цифровых медиа реконструкция глубинного смысла становится сложнее, отчасти потому что в наш маклюэновский век никто не попадается в ловушку контент-анализа. Сообщением медиума является его внутренняя структура. «Греческий поворот» нью-йоркской теории медиа начинается именно здесь: интернет интерпретируется через отсылки к Гермесу, Ириде и Фурии (и к модным именам типа Бадью, Ларюэлля, Нанси и другим). Как пишет Уорк, «Гермес отвечает за герменевтику интерпретации, Ирида – за многоцветность иммедиации, а Фурии – за толпу распределенной сети» [334]. Таким образом, ««Excommunication» позволяет себе отступить от политических реалий сноуденовских скандалов и обратиться к крайне закодированному языку греческой мифологии, чтобы общаться с революционным меньшинством. Если верить Лео Штраусу, политическое преследование порождает особый тип письма, «который обращается только к умным и достойным доверия читателям» [335]. Не о такой ли форме и о таких адресатах думают Уорк, Гэллоуэй и Такер? За ними следят, и они в опасности? Они зашифровывают свои труды, чтобы защитить себя и от АНБ, и от постоянного потока банальностей в Twitter и Facebook? Ответ неясен. Как напоминает Штраус, у подавления независимой мысли долгая история. Можно ли тогда в нашем случае говорить о добровольной самомаргинализации? Или, скорее, о желании стать своими среди философского истеблишмента? Эти авторы «соединяют понимание и осторожность» из-за потопа социальных медиа, или остракизм просто допускается? Как бы то ни было, отсутствие дискурса, который бы вдохнул жизнь в свободу слова в цифровой век, остается проблемой. Не хочется читать между строк. Учитывая, как много стоит на кону, я предлагаю начать дебаты, а не затаскивать текст в болото неверных интерпретаций. Можно ли говорить о том, что теория медиа сама по себе кажется подозрительной для большинства? Этот вопрос важен ввиду увеличивающегося разрыва между использованием компьютеров и других девайсов, с одной стороны, и стагнирующей теорией новых медиа в академии – с другой.

Если говорить об отсылках к грекам, то впечатляющая работа Мишеля Серра о Гермесе прошла мимо меня. Имя Одиссея также не резонирует где-то в глубине души. Немецкая академия не особо вкладывается в переводы своих работ на английский, так что толкового международного диалога не получается. Хорошим примером может служить последнее двухтомное исследование Фридриха Киттлера «Музыка и математика» («Music and Mathematics»), где он встраивает свои идеи в корпус древнегреческой философии. Современные немецкие теоретики довольно редко появляются в международных дискуссиях, и когда их все-таки переводят, то им уже за пятьдесят или шестьдесят. Иногда их вынуждают писать напрямую на английском, что уже давно происходит в Нидерландах и Скандинавии. Если мы просто не обращаем внимание на нью-йоркскую троицу как на подставных континентальных теоретиков, заговоривших по-древнегречески, то упускаем ключевой вопрос: как убить всех своих любимых, или «как сказать „прощай“ новым медиа?»

В сегодняшнем климате стагнации, ярости и депрессии людей все меньше и меньше интересует новизна. В теории медиа тенденцию отхода от своего объекта исследования можно проследить на примере разных источников: от Нила Постмана до проекта арт-коллектива Adilkno «Неопознанные теоретические объекты» («Unidentified Theoretical Objects») из их «Медиа архива» («The Media Archive») 1998 года и «Реальных присутствий» («Real Presences») Джорджа Штайнера, от амбивалентной стратегии «Злых медиа» («Evil Media») Фуллера и Гоффи и «Антимедиа» («Anti-Media») Флориана Крамера до Люнебургской Post-Media-Lab – коллаборации между журналом Mute и университетом Лейфана, включая издание «Provocative Alloys: A Post-Media Anthology», а также родственных инкарнаций понятия «постцифрового» в современном искусстве. Как пишет один из героев этого тренда Флориан Крамер, «антимедиа – это то, что остается, когда развенчиваешь понятие медиа, но не можешь от него избавиться» [336]. Нью-йоркское трио отмечает, что «они движутся не столько в сторону постмедиасостояния, сколько к не-медиа» [337].

Для этих соавторов главным остается вопрос того, чем является медиация? Ставя этот вопрос, мы подразумеваем нечто обратное: что коммуникации не бывает без отлучения – экскоммуникации. Что если мы останавливаем медиацию? Вместо того чтобы зарываться в продолжающий расти мир коннективности, авторы предлагают изучать «недостаточность медиации» и те «типы медиации, которые отрицают двунаправленность, избегают детерминации и полностью разрушают технические устройства» [338]. Не все, что существует на свете, должно быть объектом репрезентации и медиации. Давайте всмотримся в великую даль.

Насколько такая стратегия отличается от традиционной деконструкции, от глитч-эстетики в духе Розы Менкман и даже философии «эксплойта», которую разработали сами Гэллоуэй и Такер? Уже в той работе, «The Exploit», они выступали за создание контрпротоколов, «антивеб»-подход и, выражаясь по-философски, «исключительную топологию». Если мы отказываемся от романтизации офлайна, то как такого рода анализ превратить в рабочую политическую программу? Одно дело, когда мы выдумываем особого рода эстетику – множество художников работает в этом русле. В постсноуденовскую эру недостаточно просто призывать к созданию опенсорс-альтернатив, которые в конце концов просто копируют корпоративные исходные положения доминирующих платформ (логика «друзей» и так далее). Под вопрос ставится сама логика и порядок социального графа [339]. Можем ли мы коллективно сформулировать сами принципы иного порядка коммуникации?

«Excommunication» является не просто указанием на мир после медиа, или, как некоторые описывают эту фазу, на постцифровое и постмедиа. Книга как бы предлагает буквальное прочтение действий власти. Мы отлучены от рая новых медиа и внезапно оказываемся лицом к лицу с холодной логикой большой политики.