мы сделали несколько таких открытий, в каком-то смысле. Например, нам показывали очень выборочно Барнета, которого я сильно люблю, но даже работая в Белых Столбах, я не знал трех его фильмов совершенно. Я не подозревал, что они существуют! Потому что считалось, что это плохие фильмы. Один был запрещенный – «Новгородцы» (или «Славный малый»). О другом я даже не знал, что его выпустили – «Однажды ночью». Но кто обращал внимание на какие-то фильмы про войну? Ну, очередная, наверное, история про девочку, спасающую летчиков, да? И никто из нас этого не видел тогда. И какая-то бесценная глава в БКСовском сборнике, тоже запрещенная.

Когда мы обсуждали, что будем показывать, мы сказали: «Нет, мы показываем все – удачное, неудачное. Наша задача – увидеть подряд фильм за фильмом и увидеть всего Барнета».

Да, еще была замечательная картина «Ледолом», которую обругали в критике и о которой я понятия не имел. Я этого фильма не видел!

Когда мы стали смотреть всего Барнета, мы вдруг увидели, что «Ледолом» – гигантская картина, что «Однажды ночью» – это классический триллер, не уступающий ни одному голливудскому фильму. И даже очень быстро сделанный «Славный малый» – это абсолютно та самая стихийная демократизация, которая произошла с начала войны. То есть это безумно интересный социологический и психологический фактор.

Чрезвычайно важно поднять как можно больше картин и показать их «ковровым способом» – все подряд. И как можно больше привезти того кино, которое не имело шанса быть увиденным в советское время не только по идеологическим причинам (мы действительно показывали фильмы, которые были полузапрещены или совсем запрещены), но и показать то, что было за пределами внимания именно потому, что было внеидеологично.

Мы, к сожалению, в своих симпатиях и антипатиях очень были идеологизированы. И того же самого Сатьяджита Рея никто не мешал демонстрировать и в советское время, но его просто не показывали. Он не существовал. Или Одзу. Кто такой Одзу? Мы знали Куросаву, значит, достаточно знаем про Японию. Кто такой Одзу, или Нарусэ? Это кто?!

И это, наверное, была принципиальная линия Музея кино – показать максимально полно все тенденции. Обратиться к максимальному числу стран, включая Тайвань, за что нам влетело однажды… В Тайване нет посольства, нет дипломатических отношений, но есть торговое представительство, и они предлагают фильмы. Почему мы должны отказываться? Мы увидели Хоу Сяосяня, который великий режиссер и который для нас стал открытием.

И ситуация, в которой я, скажем, ругаю себя очень, потому что не довел до конца, но мы все время откладывали – сделать Фестиваль африканского кино. И я до сих пор считаю, что мы виноваты. Потому что там есть несколько первоклассных режиссеров, которых мы никогда не показывали. И эфиопских, и алжирских, тех, которые были до всех этих беспорядков, начавшихся там. Замечательные режиссеры! До сих пор это неведомо для нас.

Я знал, что есть Одзу. Я говорил однажды с Вендерсом, который назвал его своим главным гуру. И в Берлине я встретился с представителем Японского фонда – такая женщина, которая в Германии представляет Японский фонд. И она-то как раз там показывала небольшую ретроспективу Одзу. И я попросил: «Нельзя ли как-нибудь нам тоже прислать, потому что я, к стыду своему, не знаю Одзу, хотя я читал о нем?» Она сказала: «Ну, вы знаете, он такой сложный, он для японцев, он не очень понятен европейцам. Вот мы показываем в тех городах, где уже есть культура просмотра японских фильмов». Я сказал: «Ну мы тоже смотрели Мидзогути, не только Куросаву. Да вот Кинугасу в Москве мы показывали. Было бы хорошо очень показать и Одзу». Она говорит: «Я поговорю с моими коллегами в Токио». И через наши… тогда еще не было представительства Японского фонда здесь, были только культурные отделы в посольстве… Прислали нам список. И оказалось, что там тридцать три фильма Одзу. Я сказал: «Если можно, пожалуйста, все тридцать три». Мне сказали: «Подождите, как тридцать три? Вы покажете все?» Я сказал: «Все».

Вот это был, конечно, такой экстремизм, да? Но я считаю, что оправданный экстремизм, потому что они в это время еще пользовались скидками, и это не так дорого стоило – возить настоящую пленку. И, насколько я знаю, авиакомпании помогали в культуре. Сейчас это отменено, а тогда можно было возить.

К моему изумлению, они прислали тридцать три фильма. Все фильмы приехали на шестнадцатимиллиметровой пленке. И мы на два месяца объявили «время Одзу». Приехал замечательный человек – Хасуми-сан[143]. Это чрезвычайно крупный критик, кстати говоря, женатый на француженке и очень «оевропеившийся», который стал в это время ректором Токийского университета. Он приехал, прочел лекции об Одзу и ввел нас в мир Одзу. Он прекрасно совершенно говорил, так, что мы увидели вдруг какие-то очень важные вещи: например, почему фильмы называются по временам года, по сезонам. Какую роль играет природа, смена их. Что значит один и тот же кадр городского пейзажа, который повторяется, что это для поэтики Одзу, и так далее.

И когда началась ретроспектива, выяснилось, что люди не просто ходят через день (а мы сделали через день) – два месяца программа шла. Мы каждый фильм показывали с переводом и без перевода, дважды. Один день – с переводом, другой раз – без перевода. То есть шестьдесят шесть дней. И есть люди, которые шестьдесят шесть дней подряд ходили в Музей кино.

ЛН: Насколько я знаю, на ретроспективу Одзу вы персонально приглашали многих российских кинематографистов, однако посещаемость в их рядах оказалась невысокой… Мало кто пришел и отнесся к такой удивительной программе с интересом…

НК: Вот это как раз и есть то самое. Знаете, мы себя, во-первых, привыкли числить особыми. Мы – «особисты», как бы жутко это ни звучало. Мы все время думаем, что у нас особый путь, мы все время себя «вычитаем». И даже когда мы говорим, что мы европейцы, это значит, что мы не азиаты. А кто такой азиат? Почему-то азиат обязательно должен быть дикарем, авторитарным и так далее.

И понять, что для нас японское искусство столь же важно, сколь европейское или американское, до сих пор кажется странным заявлением. Это экзотика. Хотя мы в мире – ́большая экзотика, чем японцы. И когда говоришь про Одзу[, многие отвечают]: «Да знаю я это японское искусство. Да видел я, конечно…»

Я очень хорошо помню, как однажды я Васе Шукшину – мы были вместе в Сибири в поездке – пересказал «Сказки туманной луны после дождя» Мидзогути. Он