Потупясь, я отвечаю:

— Возможно… Все может быть…

В училище есть несколько преподавателей-мужчин:Захид-эфенди, старый учитель богословия; учитель географии Омер-бей, седойполковник в отставке; учитель чистописания, имени которого я еще не знаю, и,наконец, учитель

музыки Шейх[78] Юсуф-эфенди, личность знаменитая не только вучилище, но и во всем городе. В прошлом он действительно был шейхом дервишскогоордена

«Мевлеви» [79]. Несколько лет назад бедняга тяжело заболел,кажется туберкулезом, и доктора заявили, что если он не переменит климат, тонепременно умрет. Два года назад Шейх Юсуф-эфенди со своей сестрой-вдовойпереехал в Б… и поселился в маленьком уединенном домике. Кому случалосьпобывать у него, говорили, что там настоящий музыкальный музей. У него быласобрана коллекция сазов и других музыкальных инструментов. Шейх Юсуф-эфендислывет здесь известным композитором. Им созданы такие музыкальные произведения,которые человек не может слушать без слез. Первый раз я увидела его как-тохолодным дождливым днем. На большой перемене мы всем классом вышли в сад немногоразмяться. Я обучала девочек новой игре в мяч. Когда мы вернулись, мое черноеплатье было насквозь мокрое от дождя.

Кстати, фасон рабочего платья, придуманный когда-то мною,начал постепенно пользоваться успехом во всей школе, даже среди моих учениц.Реджеб-эфенди возражал против цвета:

— Мусульманке не годится ходить в черной одежде!.. Надооблачаться в зеленое…

Но мы пропускали мимо ушей это замечание, отговариваясь тем,что зеленый цвет очень маркий.

В учительской топилась огромная кафельная печь. Чтобыобсохнуть, я встала между стеной и печкой и сунула руки в карманы. Вдруготкрылась дверь. В комнату вошел высокий худощавый мужчина лет тридцати пяти.Одет он был, как все наши преподаватели. Но все же я сразу поняла, что вошедшийи есть тот самый Шейх Юсуф-эфенди, о котором я так много слышала. В училище егоочень любили. Учителя тотчас окружили товарища, помогли снять пальто. Укрывшисьза печку, я принялась наблюдать.

Это был тихий, приятный человек. Его меланхоличное лицопокрывала та прозрачная бледность, которая свойственна только больным,обреченным на смерть. Жидкая рыжая бородка, широко раскрытые голубые глазанапомнили мне Иисуса Христа, который грустно улыбался на всех изображениях, чтовисели в мрачных коридорах моего пансиона. Особенно приятно было слушать егоголос, мягкий, с едва уловимыми жалобными нотками. Как смиренная тайная жалоба,которую слышишь, когда разговариваешь с больными детьми. Он жаловалсяпедагогам, обступившим его плотным кольцом, на дожди, которые идут непереставая, говорил, что обижен на природу и с нетерпением ждет солнца.

Неожиданно наши глаза встретились. Шейх Юсуф-эфенди чутьприщурился, чтобы лучше рассмотреть меня в темном углу.

— Кто эта барышня? — спросил он. — Нашаученица?

Учителя разом повернулись в мою сторону.

Васфие, засмеявшись, сказала:

— Извините, бей-эфенди, мы забыли вам представить… Этонаша новая учительница французского языка Феридэ-ханым.

Не выходя из-за печки, я кивнула Шейху Юсуфу-эфенди исказала:

— Эфендим, мне весьма приятно познакомиться с нашимзамечательным композитором.

Люди искусства очень чувствительны к подобным комплиментам.На бледных щеках Шейха Юсуфа-эфенди вспыхнул слабый румянец. Он поклонился,потирая руки, и сказал:

— Ваш покорный слуга не уверен, что им созданыпроизведения, достойные звания композитора. Если какие-нибудь маленькие вещичкии заслуживают похвалы, так это только потому, что в них мне удалось искренневыразить божественную грусть, живущую в стихах наших великих поэтов, таких, как

Хамид и Фикрет[80].

Короче говоря, Шейха Юсуфа-эфенди я полюбила, как своегостаршего брата.

Исполнилось еще одно мое заветное желание. Мы сняли красивыймаленький чистенький домик. Его нам подыскал Хаджи-калфа, да благословитстарика аллах. Это крошечный уютный домик из трех комнат, с садом, в несколькихминутах ходьбы от жилища Хаджи-калфы. Нам его сдали вместе со всей обстановкой,это очень удобно.

Вчера у нас было чудесное настроение. Мы собирались навестив доме порядок, прибраться, расставить вещи. Куда там! Так ничего и не успелисделать, без конца только смеялись, гонялись друг за другом и возились.Бедняжка Мунисэ не могла поверить своим глазам. Ей казалось, будто она попалаво дворец. Вот только Мазлум (так мы называли козленка, подаренного чабаномМехмедом) сильно нас напугал. Через открытую кухонную дверь шалун выскочил всад и помчался к глубокому оврагу с крутыми, отвесными, как у минарета,стенами. Еще немного — и он свалился бы вниз с обрыва. Хорошо, что ноги у этихсуществ более проворные и ловкие, чем у людей. Однако нам все-таки пришлосьпорядком поволноваться, пока мы его поймали.

Да, мы очень довольны нашим домиком. Мунисэ разбегается искользит по голубым кафельным плитам внутреннего дворика, гладит ладошкаминамалеванные на заборе цветы. Вот только вечером, когда начинает смеркаться, мынемного тоскуем. Наших соседей приходят навещать отцы, братья с узелками вруках. А к нам в эти часы никто не постучит. И так будет всегда.

В этом краю чудесная весна. Все кругом утопает в зелени. Внашем саду распускаются пестрые цветы. По карнизу моего окна карабкается плющ.А обрыв возле нашего сада похож на изумрудный водопад. Среди пышной зеленисвежими ранами алеют маки. Все свободное время я провожу в этом саду. Мы играемс Мунисэ в прятки, прыгаем через веревку, а когда устаем, я принимаюсь зарисование, Мунисэ с козленком растягивается на лужайке. Во мне вновьпробудилась страсть к живописи. Вот уже несколько дней пишу акварелью портретМунисэ. Если бы шалунья сидела спокойно, моя работа давно была бы закончена. Ноей надоедает позировать. Не хватает терпения усидеть на одном месте с козленкомна обнаженных руках, с венком полевых цветов на голове. Иногда Мазлум начинаетартачиться, брыкаться своими длинными тонкими ножками. Тогда Мунисэ вскакиваети говорит:

— Абаджиим, честное слово, я хочу сидеть спокойно, аМазлум не может. Я тут ни при чем — и убегает.