Я сержусь, грожу ей пальцем:

— Ты думаешь, я не понимаю твоей хитрости, коварнаядевочка? Ты нарочно щекочешь козленка.

Работа в школе тоже идет успешно. Директор Реджеб-эфендимной доволен. Правда, иногда он сердится на меня за то, что я слишком люблюпосмеяться.

— Смотри, — говорит он, — я и для тебяпритащу «чипцы».

Я притворно надуваю губы и отвечаю:

— Что я могу поделать, Реджеб-эфенди?.. У меня верхняягуба слишком короткая. Поэтому, даже когда я серьезна, вам кажется, что ясмеюсь.

Реджеб-эфенди, оказывается, питает слабость к иностраннымязыкам. Он даже раскопал где-то старый французский букварь и читает его поскладам. Иногда спрашивает у меня значения слов и записывает карандашом наполях учебника.

Я очень дружна с Шейхом Юсуфом-эфенди. Мне нравится этотделикатный, грустный, больной человек. О каких прекрасных вещах рассказывает онмне своим задушевным голосом, в котором скрыта тайная печаль.

Дней десять тому назад произошла очень странная история.

У нас в училище есть заброшенный зал, заваленный старыминенужными вещами. Я зашла туда днем за учебной таблицей. Ставни были закрыты,поэтому казалось, что наступил вечер. Оглядевшись по сторонам, я заметила вуглу старый, покрытый пылью орган. Сердце вдруг сладостно забилось. Меняохватила грусть. Счастливые дни моего детства прошли среди печальных иторжественных органных мелодий. Я подошла к инструменту, волнуясь, как подходятк забытой могиле друга. Я уже не помнила, зачем пришла сюда, забыла, где я.Осторожно нажав ногой на педаль, я тронула пальцем клавиши. Орган медленноиздал тяжкий вздох, который, казалось, исходил из глубины раненого сердца.

Ах, этот звук!

Не думая ни о чем, машинально, я пододвинула к органу стул,села и тихо, очень тихо заиграла один из своих любимых гимнов.

Орган звучал, и я постепенно забывала обо всем на свете,словно погружалась в глубокий сон. Перед глазами вставали полутемные коридорынашего пансиона. По ним группами проходили мои подружки, в черных передниках,коротко остриженные.

Не знаю, сколько времени я так играла, долго ли продолжалсяэтот странный сон.

Вдруг за моей спиной кто-то вздохнул. Казалось, ветерокпробежал по листве дерева. Я вздрогнула и обернулась. В полутьме вырисовывалосьбледное лицо Шейха Юсуфа-эфенди. Он слушал меня, опустив голову на грудь,прислонившись к сломанному шкафу. Весь его облик выражал глубокую скорбь.

Увидев, что я остановилась, он сказал:

— Продолжай, дитя мое, продолжай. Прошу тебя.

Я ничего не ответила, еще ниже склонилась над органом ииграла до тех пор, пока не высохли слезы на моих глазах. Поднялась я усталая,разбитая, прерывисто дыша.

— У вас замечательные музыкальные способности,Феридэ-ханым. Какое, оказывается, у вас чуткое сердце! Просто поражаюсь!..Неужели детская душа может так глубоко чувствовать грусть?..

Я ответила, стараясь казаться равнодушной:

— Это религиозные гимны, эфендим… Они очень печальнозвучат. Грусть не во мне, а в них.

Юсуф-эфенди не поверил мне, покачал головой и сказал:

— Я не считаю себя таким уж знатоком в искусстве… Ноесли надо определить, разбирая достоинства музыкального отрывка, где заслугакомпозитора, а где исполнителя, я никогда не ошибусь. Как в голосе певца, так ив пальцах музыканта живет своеобразное волнение… Его рождает грустьчувствительного сердца. Не могли бы вы мне дать ноты некоторых гимнов?

— Я играла на слух, эфендим. Откуда мне знать их ноты?

— Ничего… Как-нибудь вы опять любезно сыграете наоргане, а ваш покорный слуга, с вашего разрешения, запишет в свою тетрадь. Всвое время ваш покорный слуга купил орган, который прежде принадлежал одномусвященнику, ныне покойному. У меня большое пристрастие к музыкальныминструментам, ханым-эфенди. Этот орган я поставил у себя в углу комнаты. Мне быхотелось играть ваши гимны…

Разговаривая таким образом, мы вышли из зала. На прощаньеШейх Юсуф-эфенди пообещал мне:

— У меня есть вещи, написанные в минуты душевной тоски.Их никто еще не слышал. Я был уверен, что их не поймут. Как-нибудь я вамсыграю… Хотите, барышня?

Этот случай еще больше укрепил нашу дружбу с ШейхомЮсуфом-эфенди.

Пока я не слышала вещей, которые мне обещал сыгратькомпозитор, но предполагаю, что это чудесная музыка. Мне кажется, прикоснисьэтот больной, чувствительный человек к обыкновенному куску дерева — и деревозастонет.

Несколько дней назад один из наших учителей принес показатьему уд[81], который собирался купить. Шейх Юсуф-эфенди только легонько тронулструны, а мне уже стало казаться, будто он коснулся моего сердца.

Вчера я, кажется, нарушила правила учительской морали. Сострахом думаю, что все может открыться. Знаю: я поступила неблагоразумно. Ночто делать? Так мне подсказало сердце.

Каждый учитель раз в неделю остается в училище на ночноедежурство. Вчера была моя очередь. Вечером, когда девушки готовили в классахуроки, мы с Шехназэ-ханым делали обход. Заметив, что в одном классе газовыйрожок горит недостаточно ярко, мы вошли туда. Муавинэ-ханым была мастером навсе руки. Она пододвинула к стене скамейку и стала осматривать горелку. В этотмомент в класс вошла старая уборщица. Она подошла к девушке по имени Джемиле,сидевшей на задней парте, и протянула ей письмо.

Вдруг раздался голос Шехназэ-ханым:

— Стой, Айше! Что это у тебя?

— Ничего… У привратника оставили письмо дляДжемиле-ханым.

— Дай его сюда. Сколько раз вам говорилось, что письма,которые приходят ученицам, сначала должна читать я! Какая ты бестолковая!

И тут случилось неожиданное. Джемиле вдруг вскочила ивырвала письмо из рук уборщицы.

Сохраняя спокойствие, Шехназэ-ханым приказала:

— Подойди ко мне, Джемиле.

Джемиле не шевелилась.

— Я сказала, подойди ко мне. Почему ты не слушаешься,Джемиле?

У худенькой, болезненной Шехназэ-ханым был такой властныйголос, что даже я вздрогнула. В классе воцарилась мертвая тишина. Можно былоуслышать полет мухи.

Джемиле, потупившись, медленно подошла к нам. Это быласимпатичная девушка лет шестнадцати. Я замечала, что она всегда сторонитсяподруг, задумчиво бродит одна в пустынных уголках сада. И на уроках Джемилетоже рассеянна и грустна.

Посмотрев на девушку вблизи, я поняла, что она страдает. Влице ее не было ни кровинки, губы побелели. Она часто моргала глазами,казалось, у нее дрожат веки.