Помните эпизод из повести Ростопчиной «Чины и деньги», где героиня объясняет отвергнутому за бедность возлюбленному причину своей «измены»: «Я не могла противиться – мне грозили деревней, Костромой, заточением… бог знает чем!»? Аргумент, судя по всему, не выдуман – ни в повести, ни в письме почт-директора. В остальном же Булгаков все-таки сильно преувеличивает: желаемое явно опережает действительное. До окончательного разорения семейственного, когда граф Андрей вынужден будет отправиться служить в Иркутск, а дочерям, как бедным родственницам, стала оказывать покровительство совсем не богатая тетка, Евдокия Петровна Ростопчина, к счастью, не дожила. Тетка, кстати, – та самая Александрина Пашкова, которой Додо когда-то на радостях подарила свое приданое – небольшое хозяйство в окрестностях Москвы с громадными оранжереями. В сравнении с баснословным состоянием жениха оранжереи казались безделкой. Состояние улетучилось как дым, а оранжереи приносили верный доход.

Не был полным ничтожеством и младший сын «неистового губернатора»; просто он, как и многие наследники шальных состояний, «принадлежал к числу тех русских людей, которые решительно не знали, что с собой делать, и потому делали то, что попадалось под руку».

Андрей Федорович Ростопчин собирал картины, открыл даже первую в Москве общедоступную галерею, куда хлынули толпы народа: дворяне, купцы, духовные, даже крестьяне. Кроме того, Ростопчин-младший страстно любил книги. Б.Модзалевский, написавший его биографию, утверждает: «Не будь Ростопчин так богат в молодости, из него бы выработался усердный библиограф или историк прошлого нашей родины, которым он несомненно интересовался…»

Что касается бриллиантов, какие и к свадьбе, и в дальнейшем – «по торжественным дням» – дарил Додо ее супруг, то и они сослужили добрую службу.

У Андрея Федоровича был странный род скупости. Он бросал деньги бог весть куда и на что, но при этом в отношениях с домашними придерживался строгих правил: выдав Евдокии Петровне крупную сумму на личные расходы (500 тысяч), он раз и навсегда отказался платить по ее счетам. А деньги графине были нужны, и не только на туалеты. Все свои гонорары она отдавала Владимиру Одоевскому на благотворительные общества, между тем как у самой на руках постоянно висело несколько бедствующих семей, а позднее и множество «московских гениев в крайности». Ее дочь, Лидия, свидетельствует: «По смерти моей матери все футляры (с драгоценностями) оказались пустыми. Драгоценности были заложены в ломбарде, а деньги розданы московским литераторам».

Разумеется, в мае 1833-го никто и предвидеть не мог подобного разворота событий, и Екатерина Александровна заболела от зависти. А чтобы вылечиться, нацелилась на молодого Лопухина. Даже тетки и те были смущены откровенностью, с какой поднаторелая в «искусстве страсти нежной» племянница кокетничала с мальчишкой, «у которого на губах молоко не обсохло». Но Сушкова уверенно шла к своей цели: Лопухин, не заметивший обладательницу уникально-черных глаз на свадебном балу у Додо, к осени был совершенно покорен и, главное, связан обязательством жениться.

Ничего более существенного мадемуазель добиться не смогла: Алексею было всего девятнадцать, и он целиком зависел от отца. С тем и уехала восвояси, а тут из Персии вернулся давний ее обожатель Хвостов, и она совсем уж было махнула рукой на «лопухинский вариант». И вдруг фортуна сделала реверанс: старик Лопухин скоропостижно скончался, и Алексис-Леонид оказался наследником солидного состояния и хозяином собственной судьбы.

По просьбе Алексея Сашенька Верещагина написала мисс Блэк-айз, что Лопухин любит ее. Сушкова восприняла осторожный «относительно сердечной склонности» запрос как официальное предложение и тут же дала формальное согласие – «стала считать себя его невестой и успокоилась насчет своей будущности». Единственной предосторожностью, какую подсказал мадемуазель ее многолетний опыт охоты на женихов, была просьба к Сашеньке: ничего не говорить родным Лопухина.

Итак, Алексей Лопухин ехал в Петербург с самыми серьезными намерениями, то есть для того, чтобы сделать Екатерине Сушковой официальное предложение, а об этом в Москве никому, кроме Верещагиной, не было известно. В том, что сестры и родственники не одобрят этого шага, Алексис, похоже, не сомневался. Видимо, о планах друга ничего не знал и Лермонтов, во всяком случае до вечера 4 декабря. Как свидетельствует сама Сушкова, главной темой их бального разговора был именно Алексей Лопухин. Подробностей будущая госпожа Хвостова не приводит. Но, зная ее характер, ее плохо управляемое тщеславие, сомнительно, что она смогла удержать в секрете столь выгодную для нее новость.

До приезда Лопухина оставалось почти двадцать дней. И в эти двадцать дней Лермонтов успел сделать все, чтобы его друг мог воочию убедиться, что же представляет собой избранница его сердца. Правда, как утверждает американская славистка А.Глассе, ссылаясь на позднейшие признания как самой Сушковой, так и Александрины Верещагиной, инициатива расстроить брак принадлежала последней. Думается, это не соответствует истине. Доказательство тому – уже процитированное письмо Лермонтова. Меньше всего оно похоже на отчет о выполненном поручении. Наоборот! Все те подробности, которые могли бы навести Сашеньку на мысль, что к случившемуся он, Лермонтов, что называется, руку приложил, из текста тщательно изъяты. Там, где нужно открыться, Лермонтов закрывается: «Не могу сказать вам, как все это пригодилось мне; это было бы слишком долго и касается людей, которых вы не знаете…» Типичный образчик психологического шифра, где все надо читать наоборот. Лермонтов потому и не рассказывает, для чего пригодилась ему «игра с Сушковой», что это касалось, и притом самым серьезным образом, людей, которых Сашенька Верещагина знала слишком хорошо: Алексиса и сестер Лопухиных.

Словом, именно это письмо, чья подспудная цель – представить «приключение» так, будто Алексей Лопухин не имеет к нему никакого отношения, – верное доказательство, что и план, и исполнение принадлежали Лермонтову, что он сам, по собственной инициативе, без подсказки умненькой кузины, «отбил» Сушкову у Алексиса, заставил отказать выгодному жениху, а в день отъезда написал упомянутую анонимку.

В пользу этой версии свидетельствует, кстати, и день, в который встретились будущие герои «Княгини Лиговской» – Лермонтов-Печорин и Сушкова-Негурова. 4 декабря – день святой Варвары, день именин «Вареньки-уродинки». Встреча с Сушковой не могла об этом не напомнить, даже если предположить, что новоиспеченный лейб-гусар в выпускной суматохе позабыл священную для него дату. Но это маловероятно. Память, так же как и любовь, и скорбь, и надежда, была подданной «грозного духа», и ее власть над сердцем не зависела от выкладок ума и доводов рассудка.

Этот день рыцарю святой Варвары, пусть пленному, пусть «закованному», словно в «каменный панцирь», в «червонный ментик», необходимо было ознаменовать подвигом в честь «дамы своего сердца». А в распоряжении пленного рыцаря было только пространство бальной залы. Это определило и форму, и план подвига, на первый, поверхностный взгляд банального и пошлого, но человечного и даже благородного, если отвлечься от внешнего и следить за ходом и чередованием внутренних мотивов и побуждений. Ведь Лермонтов видел Сушкову насквозь: «Эта женщина – летучая мышь, крылья которой зацепляются за все встречное… есть что-то такое в ее манерах, в ее голосе грубое, отрывистое, надломленное, что отталкивает». Понимал также, что Алексею, не вмешайся он, Лермонтов, в его матримониальные планы, не выпутаться: дядьям засидевшейся девицы очень хотелось их повенчать, сбыть с рук «теряющий свежесть товар». Следовательно, прекрасно представлял, во что превратилась бы жизнь милого ему семейства, не говоря уже об Алексисе, если бы эта холодная, тщеславная, грубодушная женщина вошла в их дом на правах хозяйки.