Не обессудь, Невзоров!» Суд, не обессудь, – хорошо, правильно получилось, само собой проговорилось, без хитромудростей. «Спасибо», – ответил я. «Пожалуйста», – поморщился в усмешке и выжал сквозь зубы он. Я знал: жалел он меня – сын у него был моих лет и тоже куда-то занесло его на завороте жизни. Искренне хотел мне помочь, чтобы я окончательно не сломался, не натворил бо́льших бед. Но я уже капитально знал, что́ мне нужно, и знал, что не сломаюсь, не закуролесю. Я знал отчётливо и твёрдо, что единственно и самое важное мне нужно было тогда – наказание. Если хотите – кара. По-другому я не смог бы дальше жить. Точно вам говорю, мужики! Мы, русские, ведь такие… Ну, впрочем, не знаю: чёрт разберёт, какие мы! Короче, закругляюсь: путь мой дальнейший для меня был ясен, и я помаленьку потопал по нему. Сизо так сизо, тюрьма так тюрьма, зона так зона. Как говорят в народе: от тюрьмы да от сумы не зарекайся. Я и не зарёкся. Потом осознал, что в неволе мне как-то, что ли, получше живётся и дышится: по новой не натворю бед, здесь какой-никакой, но всё же досмотр за мной, таким диким, дурным, спесивым. Много читаю, много думаю. А главное, обвыкся, смирился. К слову, тогда, ещё в сизо, братва дружно окрестила меня Лысым, едва не тотчас признала своим: как же, первая ходка и сразу – по мокрухе, да без суда, а уже – лысый! А лысый у братвы тот, кто имеет большой срок, сиделец. Во оно как! Как говорится: свой человек я! Так по сей день и живу с этой кликухой. Она стала моим почти что именем и тогда здорово мне подсобила: я действительно чувствовал себя новорожденным, дитём, другим человеком. Ей-богу. Хотите – верьте, хотите – нет. Той своей лощёной журнальной рожи с апломбом и презрением к людя́м-человекам лишился раз и навсегда. Да, навсегда. Даже в зеркале себя прежнего не различал, не признавал, что ли, за себя самого, – вот что значит иногда обкорнаться под ноль и к тому же получить вдобавок новое имя. Другим, иным стал человеком, и – не чудо ли, не чародейство ли произошло со мной! Впрочем, не будем о мистике и сверхъестественности. Потому что то, что со мной произошло, – просто жизнь, в которой я, надо признать и понять, был не очень-то умён и покладист. Но вы, мужики, наверно, хотите спросить: а всё-таки, братан, что тебя, забубённая и замороченная ты душа, толкнуло объявить себя убийцей? Ясное дело: помалкивал бы, – авось с годами и подзабылось бы. Да и если уж судить да рядить по справедливости, по закону: наконец-то, не ты же убил, скажете вы. И девка эта, твоя Люська, хороша: взяла и убила ребёнка. Из мести. Тварь, падла она, и нечего было принимать из-за неё страдания, лишать себя свободы и удовольствий жизни. Может быть, так вы или кто-нибудь другой сказали бы, может, нет. Но говорю вам начистоту: не понимаю до конца, почему же именно так я поступил. Правда, про совесть я недавно упомянул… но-о-о… Понимаете, мне сдаётся, маловато, что только вот совесть повела меня к покаянию и раскаянию. Хотя, что такое на самом деле совесть, – кто ответит? Да никто, говорю ответственно! Хотя в словарях и каких-то других книжках умные головы чего-то там понаписали, понакарякали, понамутили водицу. А один боговерный старик мне однажды толковал, что совесть, мол, это со, приставка такая, значит, с кем-то совместно, в единстве, плюс весть. То есть именно весть, но неким голосом свыше, для тебя, грешника, путаника, для твоей загубляемой тобою же души спасительные слова, призыв. И весть сия, мол, лично от Бога. И весть эта о том, ка́к поступить правильно, то есть по совести. Старик мудрый, книжник великий, но не знаю, не знаю, насколько он прав. Я ведь, мужики, как был атеистом, так и остался им, несмотря на все мои злоключения и маеты. И совесть, не совесть вела меня тогда, бог, не бог, православный или какой-нибудь другой, подсказывал мне, что называется, совестил меня. Но, однако, я сам верняком знаю: по-другому я поступить не смог бы, ни тогда, ни теперь, случись, не дай, конечно, боже, нечто подобное. Потому что не смог бы жить с этой тяготой, с этой памятью, с этими мыслями о ней и о нём.

Глава 53

– Я много и тяжело думал, перемалывал в себе, что и отчего со мной стряслось. И уверовался – во мне в те страшные дни Люсиной смерти одновременно и многоголосо, но с отчётливым, вполне разборчивым для моей души призывом заговорило самое крепкое, самое настоящее и самое стоящее, то есть доброе, добротное, нужное, что я узнал и принял в себя из жизни, из книг, из хиппарских бесед и споров. Да даже из самого воздуха принял, интуитивно вдохнул всей грудью, – и русского нашего воздуха, и всеобщего, всепланетного, если хотите. Возможно, во мне – наверное, удивитесь, ведь я как-никак атеист, безбожник отчаянный, – так вот во мне заговорила наша Святая Русь. Она, правда, выпихнута нами из повседневной жизни, и кажется, что безвозвратно затерялась в дебрях истории, но где-то там в наших глубинах подсознания и души ещё, уверен, живёт, ещё теплится она, к чему-то тихонько призывает. И плачет, но уже совсем, совсем тихо. А плачет-то по нам, своим неразумным детям. Да, на иконы не молюсь и не вижу в этом смысла, идолопоклонничество всё это, татарщина с византийщиной и тарабарщина одновременно. Рублёвской же «Троице» я поклоняюсь, потому что она объединяет всё человечество, призывает нас к единству, равенству, добродушию, а значит, к доброделанию. Возможно, во мне заговорили тогда, и заговорили каким-то уж совсем единым, спаянным голосом, будто один человек, и Конфуций, и Лао-цзы, и Будда, – мои любимые мудрецы, мои наставники и – друзья. Конечно, друзья, если в самые сложные минуты всегда оказывались рядом со мной. Конфуций заговорил своим категоричным мнением, что благородный человек предъявляет требования к себе, низкий – к другим. Да, да, да и – увы, но это так! Лао-цзы, которого называли Старым Младенцем, заговорил во мне своим приманчивым, многообещающим, но таинственным Дао-путём, и я навсегда полюбил слова этого мудрейшего Младенца, что кто берёт – наполняет ладони, кто отдаёт – наполняет сердце. Чётко и красиво, согласитесь, выражена суть жизни человечьей. Даже годится для любого общественного строя. Будда, мой дорогой товарищ и наставник Будда, не мог не заговорить во мне, и