– Не обычай тому есть, да и не повелось так-то! – недовольно ответил Мстиславский, ловя взгляд царя, а когда тот кивнул, еще увереннее закончил: – К лицу ли отказ творити иноземцу, ежели он выписан и жалованьем поверстан? Покуда же тот Галовей не приехал, кузнец Устюга Великого почнет сам те часы делати.

Мстиславский снова наклонился к царю, и тот кивнул.

«Без языка, кабыть, государь-то… – мелькнула грешная мысль у старика. – А болыной-то боярин свиреподыханен есть».

– Ответствуй, холоп, не винопийца ли ты? Во бранях Кулагиных не бывал ли и не…

– Не забываешь ли церковь Божию? – грозно оборвал Мстиславского патриарх Филарет. – Не отринут ли ты злобесием от дома Богородицы?

Ждан Иваныч глянул на патриарха, на толпу больших бояр, на рынд, стоявших тут же, у самой царской персоны, на толпу служивых и жилецких людей, растянувшихся вдоль стены, по краям крыльца Грановитой палаты, и вдруг понял, что нет у него сил. После утомительной дороги, многонедельной сухомятки, после изматывающего ожидания, безызвестности вдруг предстать перед царем в самом Кремле и давать ответ по разумению сразу многим лицам – это было старику не по силам.

– Ответствуй, холоп, скороспешно! – послышался несильный голос, на который старый кузнец сначала не обратил было внимания, и только по тому, как сразу повернулись головы всех к царю, он понял, к т о спрашивает.

– Грешен, государь! – упал Ждан Иваныч головой в землю, зная, что это христианское признание – лучшая защита. Случалось, что закостенелый тать или вор государев всю жизнь только то и делал, что озоровал превелико, а под конец покается – и полное ему прощение. – Грешен! Да и кто, государь, из землеродных ныне беспорочен? У каждого ум погрешителен есть!

Царь посмотрел на патриарха – тот удовлетворенно кивнул.

Мстиславский выждал паузу и велел Соковнину распорядиться насчет старого кузнеца и его внука. Соковнин уже хотел прогнать кузнеца, но вдруг Ждан Иваныч снова ткнулся лбом в землю и воскликнул:

– Государь! Не вели казнить, вели слово молвить!

Царь насупился, с болезненной гримасой легкого отвращения рассматривая рваную однорядку старика, его лапти, торчавшие стоптанными, обмахротившимися пятками, и наклонил голову. Как только легкая соболья шапка, усыпанная дорогими каменьями, кивнула в знак согласия, старик с отчаянием воскликнул:

– Государь! Вели привезти с Устюга Великого сына моего, Шумилу. Сын мой, Шумила, разумом благообычен и сердцем легок, а кузнец отменный, нам с ним да внук во вспоможенье – вот и учиним мы часомерье велико да красно! Смилуйся, государь!

Патриарх и Мстиславский зашептали что-то царю. Наконец Мстиславский спросил:

– А где он, твой сын Шумила? Чего не приехал с тобой?

Сердце старика дрогнуло: этого вопроса он больше всего опасался, однако надо было отвечать, и он со слезами ответил:

– В напогребнице воеводской сидит! Воевода держит его ради часов бойных!

– А не ради ли крамольств его? – спросил патриарх.

– А не гилевал ли он в ту ночь? – как рогатиной, припер Мстиславский.

– Мне не ведомо, за какой грех превратился его благообычный ум во нрав яр, токмо оруженосием он не изящен есть и лиха никакого на Устюге Великом не творил! Помилуй его и нас, государь! Ты – обиженным заступник, алчущим кормилец, беспокойным покров, нагим одеянье, убогим обогащение! Смилуйся, государь, вели ехать сыну моему на Москву ради бойных часов, иже исполним градскую красу велелепием!

– Государь! Вели привезти с Устюга Великого моего, Шумилу.

Старик и сам не ожидал, что так прорвет его на речь красную да пословную.

Царь махнул рукой и поднялся.

Перед глазами Ждана Иваныча замелькали боярские шапки на Красном крыльце, засверкали на солнце слюдяные оконца в серых свинцовых рамах, топоры рынд, зацокали копыта каких-то сказочных, крылатых лошадей.

В Обжорном ряду – еды невпроворот. Горы зеленого и молодого репчатого лука. Громадные бочки кваса и пива. Жареные куски баранины коричневыми булавами поблескивали на солнце. Деревянные ведерки с творогом, сметаной. В громадных решетах свежие сыры, вывалянные в навозе для коркового нароста и духу. Бесконечные лотки с пирогами, и на каждом сверху один надломлен – не спрашивай, а смотри: с морковью, со свеклой, с мясом, репой, картошкой, потрохами… Жареные куры топорщили к небу тонкие обрубки ног, зябко прижав остовы крыльев к желтым бокам. Зеленые горы молодой капусты перемежались курганной осыпью огурцов. Около зелени еще недавно толпился люд, да оно и понятно: лето, можно прожить подешевле – на подножном корме. Вот уж запахло кое-где первыми грибами – пошел подмосковный колосовик…

Алешку потянуло на мучительный пряничный дух. Он шел на аппетитный запах смешанных восточных пряностей – кардамона, корицы, гвоздики… Еще издали заметил два огромных пряника, стоявших «домиком», каждый из пряников был больше Алешки и мог бы закрыть три, а то и четыре окошка в их избенке на Устюге Великом. Он приблизился и замер в двух шагах от этого базарного чуда.

Час был послеобеденный. Москва спала тяжелым, одуряющим сном. Спали работные люди, спали купцы и мелкие торговцы, спали священники и кабацкие целовальники, давно храпели стрельцы, накрепко затворив въездные ворота Земляного города, Белого города, Китай-города и самого Кремля. Спали бояре. Спали посадские. Спали колодники в тюрьме у стены Белого города, на Варварке, совершив свой ежедневный выход за милостыней – единственной их кормежкой. Не спали только собаки да тати, притаившиеся на папертях церквей, среди спящих нищих. Спал за Кремлевской стеной в деревянной, брусяной избе (так здоровей, чем в каменном дворце!) сам царь.

Пряники заворожили Алешку. На одном из них был оттиснут громадный петух, необычайно высоко задравший свой пышный хвост. Сбоку от петуха стояла низенькая избенка о двух окошках и баба с коромыслом и двумя ушатами на нем. Эти картины были для Алешки не новы: на Устюге Великом еще не таких птиц вырубали на пряниках, может, только поменьше. А вот второй… Второй пряник был как икона. Георгий Победоносец на коне скакал без остановки. Он только на миг глянул на скаку в сторону, взмахнул копьем, тонким, как соломина, – и пронзил страшного змея-чудища прямо в отверстую пасть, зубастую, красноязыкую. Пряник был обливной, бело-розовый и такой духмяный, что невольно тянул к себе. Алешка сделал еще шаг, не успевая сглатывать слюну, и увидел в пряничном шатре лежавшего торговца, хозяина этих огромных пряников. Разомлевший, красный, спасавшийся от жары в тени пряников человек лежал на длинных, крытых досками лотках, набитых мелкими пряниками.

«Толстотрапезно живет… – подумал Алешка, томясь голодом. – А вот как двинет полупудовый-то пряник по башке – враз вскочит!»

Бродячая собака забежала с другой стороны ряда и зафыркала в лоточную щель, зацарапала, да не вовремя. Чуток сон у торговцев на Пожаре – вскочил засоня, пнул собаку босой, мосластой ногой, потом заглянул за пряник и увидел Алешку.