разговорчив, — бросаю я. Получается как-то ворчливо, с упреком.

Но Герман наконец оживает. Улыбается краешком губ.

— Я не люблю разговаривать за рулем, извини. Да и подумать кое о чем надо было. Идем.

Приобняв за плечи, он ведет меня по дорожке к дому. Однако я все равно чувствую в нем какое-то напряжение. Словно ему что-то не дает покоя. Я хочу расспросить и уже было открываю рот, но тут нам навстречу выходит женщина. Немного старше нас, лет тридцати примерно, ухоженная и довольно симпатичная. Она останавливается на крыльце и с такой чарующей улыбкой смотрит на Германа, что мне становится очень неприятно.

— Я домой. Если буду нужна…

— Я позвоню, — заканчивает ее фразу Герман. — Спасибо, Марина.

Она снова одаривает его улыбкой и, попрощавшись с нами, уходит. Мне очень хочется узнать, что это за Марина, и, главное, какие у них отношения, но я в замешательстве, как всё это сформулировать, чтобы не выглядеть в его глазах глупой ревнивицей.

Но Герман, не дожидаясь моего вопроса, бросает на меня чуть насмешливый взгляд сверху и отвечает сам.

— Это приходящая домработница.

— Да мне все равно, — привираю я. — Но я не знала, что у тебя появилась домработница…

— Она всегда была. Кто бы иначе ухаживал за домом? Мы ведь здесь почти не бываем. Обычно она приезжает дважды в неделю… Сегодня я внепланово попросил ее заехать, всё тут подготовить, чтобы не вышло как в прошлый раз…

— Как в прошлый раз?

— Когда курьер сюда заказ привез. Помнишь? Просто сейчас лучше избегать чужого внимания.

— Да уж… — вздыхаю я, тут же вспоминая тяжелый разговор с мамой Антона.

В доме и правда так вкусно пахнет какими-то специями и выпечкой, что рот тотчас наполняется слюной. Я ведь с самого утра ничего не ела.

— Проходи, — Герман указывает на кухню. — Не стесняйся, хозяйничай там. А мне нужно еще пару звонков сделать. Это недолго.

Он выходит на крыльцо и возвращается минут через десять. Я за это время успеваю заглянуть в каждый шкафчик, в холодильник, полный, кстати, под завязку, в духовой шкаф, откуда и исходит этот божественный запах, а еще накрыть на стол и обменяться парой-тройкой сообщений с Юлькой.

По ее словам, Вера Алексеевна и Антон страшно обрадовались, когда она вернулась. Ну и в общем-то там сейчас всё более или менее спокойно. Правда, про статью они еще не знают.

«Думаю, на сегодня с них хватит новостей, — пишет Юлька. — Может, завтра расскажу Антохе».

«А ты сама как?» — спрашиваю я.

«Ненавижу всех», — отвечает Юлька и добавляет дьявольский смайлик.

Честно, Юлька не перестает меня удивлять. Столько всего пережить и не сломаться, думать о других, смайлики ещё какие-то слать…

Я тоже отправляю ей в ответ эмодзи — сердечко. Слышу шорох за спиной, поворачиваюсь — а Герман, оказывается, уже тут. Стоит в дверях, привалившись плечом к откосу, и наблюдает за мной с легкой улыбкой.

— Ой, — вырывается у меня от неожиданности. — Ты уже всё? Освободился?

Герман, кивнув, проходит, садится к столу напротив меня. Наконец-то можно поесть, а то у меня живот уже такие рулады выводит, что стыдно.

Я с аппетитом налегаю буквально на всё, что приготовила домработница Германа: салаты, запеченный в фольге лосось, крохотные пирожки с безумно вкусной начинкой. Потом вдруг замечаю, что сам Герман ест не торопясь, с ленцой и как-то аристократично, и мне сразу становится неудобно. Чувствую себя какой-то дикаркой оголодавшей. Я сразу выпрямляюсь, подбираю локти и тоже начинаю еле-еле ковыряться вилкой в тарелке, стараясь есть так же, как он. Герман это, конечно же, подмечает.

— Да брось, Лен, ешь так, как тебе удобно. Не смотри на меня. Я просто сыт. Поужинал не так давно. А то бы тут уже ничего не осталось, — шутит он. Но это неправда, он всегда так ест. А сказал так, чтобы я не смущалась. Но я все равно смущаюсь.

— Спасибо, я тоже уже сыта.

— Тогда рассказывай, Леночка… — он ставит локоть на столешницу и подпирает щеку кулаком.

— Что рассказывать? — теряюсь я.

— Всё. Всё, что сегодня произошло.

Мне ведь действительно так хотелось излить ему все свои переживания, но сейчас, когда он спросил, я даже не знаю, с чего начать. Да я и немного успокоилась уже.

Помявшись, все же говорю:

— Ну, если вкратце, то Антон меня бросил. Сказал, что разлюбил.

— И это тебя так расстроило? — приподнимает Герман бровь. А у самого глаза так и горят.

— Честно говоря, нет. Ни капли. Но… Вера Алексеевна, это мама Антона… тоже узнала всю правду.

— Какую правду?

— Что я покалечила Антона, что это я была за рулем. Ну и про тебя тоже узнала.

— Стало легче?

Я прислушиваюсь к своим ощущениям и замечаю, что тяжесть, которая весь день меня давила и душила, почти ушла.

Нет, если я встречу Веру Алексеевну мне будет, конечно, стыдно смотреть ей в глаза, но вот сейчас мне действительно легко. Ощущение такое, будто я выпуталась из сетей. Это чудовищно, но это правда. Наверное, я — эгоистка…

— Стало, — признаюсь я.

Герман мне улыбается, но сейчас его улыбка кажется какой-то порочной, что ли. И к щекам тут же приливает кровь. Или я совсем с ума схожу?

— А еще нас так ужасно подвела журналистка, — перескакиваю я скорее на другое. — Мы с Юлькой так на нее надеялись… А Леонтьев… они такую лживую басню состряпали! Слов нет, какие они сволочи!

Я снова вспоминаю, как мы сидели в кафе, как эта Сомова унижала и провоцировала Юльку, и меня вновь охватывает праведный гнев.

— Представляешь, наплели, будто Юлька с этим Славой сама… ну, ты понимаешь… с обоюдного согласия. А потом стала его шантажировать. И так расписали, мол, ее наняли конкуренты Леонтьева. Из-за выборов. Ты представляешь, какой бред! Какая наглая ложь!

Герман слушает меня, не перебивая, с нечитаемым выражением лица.

— А ты бы видел, как бедную Юльку теперь травят в интернете. Грязью поливают… Люди такие злые… А эта журналистка… Сомова… ее же нам Олеся Владимировна нашла… Она должна была взять интервью, рассказать всем правду, а она… понимаешь, она такие вопросы задавала унизительные, будто обвиняла ее и искала этому подтверждение… Ну и так явно старалась спровоцировать Юльку. Мы теперь думаем, что дальше делать. Наверное, обратимся куда-то выше… И на передачу можно пойти… Пусть говорят, например…

Герман молчит. Но слушает внимательно.

— Но вообще это так несправедливо! А травля… это вообще что-то за гранью! Герман, скажи что-нибудь… — жалобно прошу я. Гнева уже нет, есть только тихое отчаяние.

— Что тут скажешь?