сама торчу в душе еще как минимум четверть часа. Укутавшись в махровый халат, наконец выхожу. Тихонько спускаюсь вниз. На кухне уже выключен свет, а Герман переместился в гостиную. Стоит у окна с задумчивым видом и даже не сразу замечает, что я пришла.

Я, чуть-чуть робея, опускаюсь на диван. Он огромный, угловой. Наверное, человек пятнадцать на него можно усадить свободно.

Герман, словно очнувшись, оборачивается. Улыбается мне слегка, но я вижу — его все еще что-то гложет. И мне тоже становится как-то тревожно. Хочется, чтобы он опять был такой, как там, на кухне, спокойный и расслабленный, чтобы смотрел с нежностью, а не вот так…

— Что-то случилось? — спрашиваю его.

Он отвечает не сразу, будто колеблется.

— Наверное, мне стоит кое-что тебе рассказать, — вздохнув, говорит наконец.

— Плохое? — напрягаюсь я. — Очень?

— Боюсь, ты сразу отсюда сбежишь…

— Про меня? — поднимаюсь я с дивана, подхожу к нему и останавливаюсь напротив. — Про тебя?

— Про меня, про кого же еще… — устало усмехнувшись, отвечает он.

— Ты все-таки женишься? На Вике? — спрашиваю я дрогнувшим голосом, глядя на него снизу вверх во все глаза, а у самой внутри всё тотчас мертвеет. Только нижняя губа предательски дрожит.

Хоть бы нет! Что угодно, только не это… Пожалуйста! Я же этого не вынесу…

— Что? — взметнув брови, переспрашивает Герман. Затем, хмыкнув, качает головой: — Нет! Конечно, нет.

— Вот после такой новости я бы точно сбежала отсюда куда глаза глядят, — выдохнув с облегчением, говорю я. Мне немножко неловко за свою внезапную панику, и я пытаюсь перевести всё в шутку. — Хорошо, что не придется. Я хочу быть с тобой.

Я замолкаю. Боже, что я сейчас сказала! Я же имела в виду просто быть вместе, в этом доме, общаться, сидеть тут, а не…

Герман собирался что-то сказать, но, сглотнув, не произносит ни слова. Лицо его меняется прямо на глазах. Немигающий взгляд тяжелеет. А у меня под этим взглядом стремительно, скачками разгоняется сердце до бешеного ритма, а затылок, плечи, спину осыпает мурашками. И в то же время я не могу даже сдвинуться с места.

Сейчас всё произойдет… понимаю я и паникую… и хочу этого, и жду… и все равно паникую… Да так, что дрожу всем телом.

Герман придвигается ближе. Я закрываю глаза и вздрагиваю, когда чувствую, как он одной рукой притягивает меня к себе за талию, а вторую запускает в волосы. От каждого его движения по коже проносятся обжигающие разряды.

— А плохое… ты что-то хотел рассказать плохое… — дрожащим полушепотом спрашиваю я, не открывая глаз.

— Передумал, — шепчет Герман и, рвано выдохнув, впивается мне в губы.

47. Герман

Весь вечер меня глушило предстоящим разговором. Я себе примерно представлял, какая у Лены будет реакция, когда скажу ей, кто на самом деле тот подлец, что всё это устроил, кто приложил руку к этой статье, ну и ко всему, получается, остальному.

И это будет конец.

Она не поймет, а даже если и поймет, то не примет этого никогда. Слишком хорошо я ее знаю, чтобы на что-то надеяться. И для моей принципиальной Леночки вообще не оправдание то, что я не знал о том, что она здесь замешана. Для нее абсолютно нет разницы, чью судьбу ломают — свою или чужую. В общем-то я такое даже где-то уважаю, но… это так всё усложняет.

Как ей всё это сказать? Да как тут ни скажи — после этого она не захочет меня знать.

Если бы еще последствия этой статьи не были такими масштабными… Но пресс-служба Леонтьева отработала блестяще. За сутки новость просочилась всюду. Боты настрочили сотни комментариев, чем, конечно, быстро разогрели народ, и без того всегда готовый распять блудницу. Так еще и порновидео с ее подругой растиражировали, что еще больше взвинтило публику. После такого эту подругу, скорее всего, отчислят.

Одно хорошо — имя Лены не упоминалось нигде. Но это тревожило только меня. Для нее эта деталь не имеет никакого значения. Главное — бьют и топчут невиновного.

И за всё это спасибо мне…

Была, конечно, мысль: может, вообще ничего ей не говорить? Смог бы я смотреть, как она страдает, возмущается, негодует, и молчать, держа постоянно в уме: это из-за меня Лене плохо? Даже не молчать, а утешать, лицемерно поддакивать, поддерживать? Да конечно, смог бы. Может, в какие-то моменты чувствовал бы себя сволочью, но зато она была бы со мной. Стала бы моей — за одно это я бы на многое пошел без раздумий.

Только вот если она позже об этом узнает? Неважно как, неважно от кого, от Славика, от Вики, еще как-то — риск есть всегда. И тогда уже эта правда для нее будет не просто шоком, как сейчас, а катастрофой.

Да и начинать отношения со лжи — не лучший вариант. Все равно что сразу их обесценить.

Если подумать отстраненно, без эмоций, то Лена с ее идеалистическими взглядами всегда была не для меня. Слишком чистая, жалостливая, наивная. Слишком правильная. Она, не зная обо мне и половину, рассуждала здесь недавно о морали. А я даже серьезно относиться к таким ее заявлениям не могу. Монашка и черт. Но можно рассуждать сколько угодно здраво: не подходим, разные взгляды, разное всё, но меня тянет к ней, только к ней и так дико, что все внутренности выкручивает. А когда она рядом… да даже просто смотреть на нее — наслаждение. И кажется, что угодно сделал бы, лишь бы она была со мной, была всегда…

Впрочем, теперь-то уже о чем рассуждать? Сейчас она выйдет из душа, и… всё закончится. Я и так оттягивал этот момент весь вечер: пусть сначала Лена успокоится, пусть немного отойдет от стресса, пусть поест… Дальше тянуть уже бессмысленно.

Одно хорошо — Лена не впадает в истерики и позволит потом хотя бы спокойно отвезти себя домой.

Слышу за спиной шорох. Оглядываюсь — Лена стоит в дверях. В моем халате она буквально утопает. Лицо румяное, черные глазищи блестят, влажные пряди лежат по плечам, завиваясь спиралями.

— Что-то случилось? — спрашивает обеспокоенно.

Кто б знал, как это тяжело. Сказать ей сейчас правду — все равно что ударить наотмашь. А мне меньше всего на свете хотелось бы причинить ей боль.

Мысленно говорю: «Прости, Леночка», а вслух произношу:

— Наверное, мне стоит кое-что тебе рассказать.

— Плохое? — сразу пугается она. Подходит ко мне.

А потом вдруг выдает:

— Ты все-таки женишься? На Вике?

И в глазах плещется такой неподдельный