— Да я понимаю. Просто мне-то тошно от всего этого, а каково Юльке — даже не представляю…

— Меньше об этом думайте. Собака лает — ветер уносит. Поговорят и перестанут. Что вам слова тех, кого вы даже не знаете? И потом, Лен, вы ведь должны были понимать, когда всё это начали, что тихо-мирно упрятать Славика за решетку не получится. Что это будет война. Он — сын губернатора, второй — сын прокурора. Думать, что напишешь заявление и их посадят — это утопия.

У меня вытягивается лицо. Если уж Герман так говорит…

— Леночка, мне не хочется тебя пугать, но вас могли попросту… — Герман замолкает. — Что угодно могли с вами сделать. И вся эта шумиха в прессе, какой бы она неприятной ни была, это, считай, вы отделались малой кровью. И, по большому счету, это даже к лучшему. Твоя подруга в фокусе. Ее теперь не тронут. И тебя тоже. И бабушку твою. Теперь это просто репутационная война.

— Но а как же справедливость? Жертву поливают грязью, Славу выставляют порядочным, ему сочувствуют. Что здесь хорошего?

— Жертва жива. Цела и невредима. Уже хорошо при таких вводных. Леночка, пойми, мало одной жажды справедливости. Если тебе нужен результат, а не просто так шашкой возмущенно помахать, то надо уметь оценивать свои силы и силы противника, надо просчитывать на несколько ходов вперед, надо понимать свою цель и выстраивать… — Герман окидывает меня взглядом и, выдохнув, замолкает. И во взгляде, и во вздохе его явственно читается: «да кому я всё это рассказываю?». — А у вас, прости, борьба с ветряными мельницами.

— Наверное, ты прав, — скисаю я. — И что, получается, сын Леонтьева выйдет сухим из воды? Останется безнаказанным? И ничего тут не сделать?

— Ну почему же? Всегда можно что-то сделать, — пожимает плечами Герман. Но, взглянув на меня, хмурится. — Только ты, пожалуйста, Леночка, не лезь на рожон. Я обязательно что-нибудь придумаю, только ты больше ничего не предпринимай.

— А федеральные каналы? Телевидение? Разве это не хорошая идея?

— Нет.

— Но… — сморгнув, я растерянно смотрю на него. И не нахожу, чем возразить.

— Прошу, не делай больше ничего. Вообще ничего. Держись от всего в стороне… ну, насколько возможно.

— Хорошо, — соглашаюсь я. — Только… когда будет суд, я всё скажу, как было.

— Само собой, — усмехается Герман.

— И ты правда нам поможешь?

Он кивает.

И меня отпускает. Будто меня неожиданно избавили от тяжеленной ноши. Наверное, потому что в кого-кого, а в Германа я верю. Если уж он поставит себе цель, то Слава точно не выкрутится. Без вариантов. Нехорошо так думать, но по части манипуляций Герману нет равных. И это в нем меня одновременно и ужасает, и восхищает.

Потом Герман рассказывает про своего отца, а я вдруг ловлю себя на том, что слушаю его и блаженно улыбаюсь. И почти не вспоминаю ни о чем. А ведь всего два-три часа назад меня буквально ломало изнутри и корежило, так было плохо…

Нет, это «плохое» никуда не делось. Умом я понимаю: проблем у нас воз и целая тележка. Но почему-то сейчас я воспринимаю всё иначе. С какой-то небывалой легкостью и уверенностью, что всё наладится. Это как анестезия. Рана есть, но боли не чувствуешь. Наоборот, ты в эйфории. Вот так и я в эту минуту.

Как зачарованная, смотрю на Германа. Любуюсь им. Купаюсь в его ответных взглядах. И в голове ни одной разумной мысли, кроме: люблю…

Не отрывая от него глаз, наливаю себе из графина морс — в горле пересохло. Успеваю отпить лишь пару глотков, как вдруг звонит мой телефон. От неожиданности я вздрагиваю и проливаю морс на себя. И от эйфории в одну секунду — ни следа. Чувствую себя нелепой и неуклюжей. И мокрая футболка противно липнет к телу.

На звонок я все-таки отвечаю, потому что это бабушка. Я давно должна была уже приехать домой, но, конечно, обо всем забыла.

— Бабушка, прости, пожалуйста! Я потеряла счет времени… совсем из головы вылетело… так получилось… нет, всё у меня хорошо… целую.

Пока я разговаривала с бабушкой, Герман сходил на второй этаж и принес махровый халат и полотенце.

— Душ там, если забыла, — Герман указывает наверх.

Но тут опять начинает голосить телефон. На этот раз звонит Олеся Владимировна. Я несколько секунд колеблюсь, но все-таки принимаю вызов.

— Лена, извини, не могла раньше позвонить. Как все прошло? Приезжала журналистка?

Она так громко говорит, что Герман, несомненно, ее тоже слышит. Он сидит совсем рядом.

— Приезжала. Давайте я завтра все расскажу. Неудобно по телефону.

— Ну… может, я к тебе сейчас заеду? Мы как раз с Игорем недалеко от вашего дома…

— Нет, я не дома.

— А где ты? У Антона?

— Д-да, — вру я, сгорая от стыда.

Герман определенно всё слышал, потому что едва заметно усмехнулся.

— Хорошо, тогда завтра созвонимся, — она кладет трубку.

Я бросаю виноватый взгляд на Германа.

— Прости, что я не сказала ей правду. Она бы не поняла… начала бы опять… а я сейчас не хочу слушать нотации. Ты, наверное, думаешь, я соврала из-за…

— Перестань, Леночка, — мягко обрывает меня он. — Ничего такого я не думаю. От меня ты никогда не услышишь осуждения. Не захотела и не сказала. Скажешь, когда захочешь.

— Спасибо, — лепечу я растерянно. — Я тогда пойду в душ, да?

Я не столько рвусь в душ, сколько хочу скрыться от смущения. Хотя и избавиться от мокрой футболки тоже не мешало бы. Но как же нехорошо… Оттого что Герман меня не осуждает, мне еще противнее от своего малодушия. Завтра же Олесе Владимировне расскажу про нас, вот так, решаю я. И немного себя прощаю.

Но из душа все равно выходить не спешу. Правда уже по другой причине. Я волнуюсь. Уже почти ночь. Скоро будем ложиться спать и тогда… Что будет тогда? Как мы ляжем? Вместе или порознь? Если совсем-совсем честно, то я не хочу порознь, а вместе — боюсь. Не Германа, конечно. А того, что может случиться… боюсь неизвестного… боюсь, что сделаю что-то не так, что не понравлюсь, разочарую… ну и немного боюсь боли…

Я жутко нервничаю и тру себя мочалкой так, что раскрасневшаяся кожа, кажется, уже скрипит от чистоты.

Может, и зря я так распереживалась? Герман не поцеловал меня сегодня ни разу, даже попыток не делал. Однако это тоже неожиданно удручает.

Герман все-таки не выдерживает. Стучит в дверь ванной:

— Лена, с тобой все в порядке?

— Да, — подаю я голос. — Я скоро…

Но