Я также встречала у Чернышевых Павла Павловича Демидова, князя Сан-Донато, которого мы знали еще со времени нашего детства в Париже и нашей первой молодости в Петербурге. В августе 1867 года он женился на пленительной Марии Мещерской, жившей у княгини Чернышевой после ее удаления от двора, и окружил ее всей роскошью, доступной его несметному богатству, в собственном отеле в Париже[642] и вилле в Deauville[643]. Она имела достойную царицы обстановку, в которой расцвела ее выдающаяся красота. В мае я получила от нее письмо с поздравлением по случаю рождения моего сына, сама она ожидала подобного события, и невольный страх, испытываемый, я полагаю, каждой молодой женщиной в таких обстоятельствах, принял для нее размеры предчувствия. Они были в Вене, чтобы иметь возможность пользоваться советами знаменитого профессора. В Вене она часто бывала в церкви, где ее видели молящуюся в слезах. В июне родился мальчик Элим, и предчувствия ее сбылись. Она скончалась на другой день после родов. Муж ее нашел письмо на его имя, в котором она с ним прощалась и благодарила его за счастье, которое он ей дал и которое длилось менее года. Поэтический облик Демидовой получил таинственный ореол в этой смерти, так внезапно пресекшей только что добытое счастье. Она унесла с собой разгадку смысла жизни, вопрос, который как будто читался в загадочном выражении ее глаз. Муж ее был убит горем. Когда я с ним встретилась в Париже, первая тяжесть удара уже миновала, и он находился в религиозном экстазе, навеянном протестантскими христианами, которые сумели направить пламенную его душу к Богу. Он продал свой дворец, виллу и свою великолепную конюшню, жил скромно, ходил пешком или ездил на империале омнибусов, не носил более фрака, даже когда приходил обедать к княгине Чернышевой, и тратил огромные деньги на дела благотворительности, руководствуясь советами умного и ученого пастора Берсье; сам ходил по жилищам бедных и выводил их из беды щедрой рукой. Некоторые знакомые мне французские дамы, которые также занимались благотворительностью à domicile[644], недоумевали и не хотели верить, когда узнавали от своих бедных, что всему Парижу известный viveur[645] есть одно и то же лицо с их неутомимым благодетелем, и спрашивали меня о нем. Он был симпатичен мне по искренности и страстности своего увлечения, и мне нравилась рельефность некоторых его выражений. Например, рассказывая об одном миссионере, уезжавшем в Африку, с которым нечаянно встретился на улице, он сказал мне: «Еn me disant qu’il partait il avait un sourire qui a illuminé le boulevard!»[646]

Другим нашим центром были Сегюры. Графиня к нам относилась как к своим собственным детям и приглашала нас на семейные обеды, которые соединяли всю их семью по четвергам и воскресеньям. Во второй из этих дней обедали за особым столом, но в этой же столовой все ее внучата, имена которых известны многим детям, читающим веселые, но не всегда педагогические ее рассказы, собранные в издание «La Bibliothèque rose»[647]. Эти обеды были очень оживленны и даже шумны. Никто более французов не обладает даром легкого остроумия и умением «faire des mots»[648]. Наши родственники не были исключением в этом смысле, и мне весело было наблюдать и принимать участие в перекрестном огне перебрасываемых ими речей. К моему большому удовольствию, баронесса Malaret проводила эту зиму в Париже и жила у своей матери. Причина ее пребывания была грустна, она следила за процессом en séparation[649] красивой дочери ее Camille, которая до судебного решения, убитая горем, находилась у отца во Флоренции. Я сохранила благодарную память о радушном приеме, который Natalie, первая из семьи, оказала нам, и я была искренне рада встречаться с ней опять. Граф Штакельберг ее также очень хорошо знал, так как он и барон Маларе были оба посланниками своих держав в Турине до и во время войны за освобождение Италии и до перенесения столицы во Флоренцию. В 1870 году он был намечен к назначению послом в Петербург, и Император Наполеон уже объявил о сем его жене. Она спрашивала меня об условиях жизни в России и рассчитывала на меня, чтобы помочь ей усвоиться в незнакомой ей среде. Но назначение это не состоялось. Из Петербурга было заявлено о желании иметь представителем Франции военного человека, и генерал Флери был назначен на этот пост. Monseigneur Gaston был тоже светлая личность и неутомимый труженик, хотя тень грусти на нем лежала со времени смерти его святой сестры Sabine, с которой связывала его такая тесная дружба. Но его особенно озабочивал вопрос, волновавший весь католический мир, о готовящемся соборе в Ватикане, где должно было быть провозглашено догматом признававшееся доселе ad libitum[650] учение о непогрешимости Папы. Известно, что многие из знаменитейших католических богословов восставали против введения этого нового догмата, между ними были лучшие представители французского клира. Помня историческое отстаивание своей относительной независимости от Св. Престола, они и теперь ратовали за сохранение особенностей галликанской церкви[651] и готовились к сплоченной оппозиции на соборе. Monseigneur de Ségur усматривал раскол в этом движении, опасаясь последствий первого разрыва с высшей иерархией, и всеми силами противился ему, как нарушающему единство католической церкви. За это стали относиться к нему недружелюбно многие прелаты, с которыми связывали его долголетние отношения, и архиепископ Парижский monseigneur Darboy счел возможным подвергнуть его запрещению за отсутствие солидарности с ним, его прямым начальником. Этот удар был жестоко чувствителен Гастону, но он смирился смирением высоким; ни одной жалобы не произнесли его уста, и массе лиц богатых и бедных, которые приходили к нему с обремененными своими сердцами, ища от него слов утешения и подкрепления, он говорил с кротостью: «Не могу помочь Вам теперь; я нахожусь под запрещением церковным». Этот эпизод был настоящим событием в Сен-Жерменском предместье; с ним не хотели мириться. Всеобщее давление было так сильно, что заставило архиепископа отменить свое решение, и Gaston с новым усердием продолжал свою благотворительную деятельность. Так как я занималась в России по части благотворительности, то просила его познакомить меня с некоторыми учреждениями, находящимися под его руководством. Он мне ответил: «Très bien, je vous adresserai à votre cousine, à la soeur Natalie Narischkine»[652]. Я удивилась. Действительно, как я узнала потом, эта сестра принадлежала к одной из ветвей фамилии моего мужа, но находилась с нами в