стеснялась. Граф Штакельберг был страстно в нее влюблен. Может быть, даже это чувство, подогреваемое ее кокетством, способствовало развитию болезни, от которой он умер в эту же весну во время нашего пребывания в Париже. Эта болезнь началась карбункулом на затылке. Мы о нем искренно сожалели. Он был искусный дипломат и понимал выгоды России, притом крайне доступный всем русским, приезжающим в Париж, и помогал каждому чем мог. По своей широкой культуре, литературному таланту и обширному знанию жизни он был одним из самых приятных собеседников, когда-либо встречаемых мной.

Перед отъездом моим из Петербурга великая княгиня Елена Павловна дала мне поручение к старой подруге ее юности M-me André. Когда мы приехали в Париж, она отсутствовала и возвратилась только в феврале. Вся ее среда вместе с ней меня очень заинтересовала. Она была центром огромного общества лиц, соединенных между собой одной пламенной верой во Христа и не щадящих никаких усилий, чтобы способствовать распространению своих убеждений. Было что-то напоминающее первые века христианства в энтузиазме, с которым они проповедовали, по примеру апостола Павла, Христа распятого и воскресшего, и в братском единении всех исповедующих этот основной принцип, к какой бы народности, степени образования и положению в свете они ни принадлежали. Тут были представители голландской, английской, американской, швейцарской миссий, очень богатые люди и очень бедные, все между собой в отношениях полного равенства. Это был своего рода интернационал, также стремившийся к доставлению счастья роду человеческому, с той разницей, однако, что они находили путь к нему в любви, самопожертвовании и исполнении заповедей Христа, в силу которых имущие делились бы с неимущими, а не в крови и в насилии, приводящих людей к взаимной ненависти и состоянию озверения. M-me André сама была пожилая женщина лет около шестидесяти, довольно полная, с быстрыми движениями, свежим цветом лица и живыми черными глазами. Одетая очень просто, всегда в черном, с черной же кружевной косынкой на седых волосах, она, казалось, управляла всем движением, поддерживала огромную переписку, была окружена массой людей. На собраниях, происходивших в ее доме, куда она только наезжала, так как жила более в версальской своей вилле Les Ombrages[672], около которой сосредоточивались разнородные благотворительные учреждения, я познакомилась с ливерпульским адвокатом Reginald Ratcliff; он был вместе с тем одним из самых ярых проповедников. Не обладая выдающимся красноречием, он сильно действовал на слушателя по своей, сообщавшейся им, горячей вере. То же самое можно было сказать и о лорде Редстоке, которого я также здесь встречала. Слушая их, я испытывала как бы гальванический ток. Догматической стороны они не касались, кроме основного краеугольного камня, одинаково принятого всеми разветвлениями христианства. Никакого нового откровения они не могли дать мне, я и прежде не была невеждой в этом отношении, но они открыли путь живой воде, задержанной осадком моих тяжелых нравственных страданий. M-me André интересовалась мною, как посланной великой княгиней Еленой Павловной и баронессой Раден, написавшей ей обо мне и высоко ею ценимой. Она рассказывала мне о своей молодости, настаивала на необходимости бесповоротного решения в направлении своей жизни, перефразируя изречение: «Вы не можете служить Богу и Мамоне»[673]. У нее была большая мудрость житейская и знание человеческого сердца. Таким образом, в религиозном отношении я находилась между двумя полюсами: ультрамонтанством Сегюров и евангелистами m-me André. В тех и других, несмотря на их взаимное непонимание, я находила общее depositum fede[674], и, принадлежа не только внешним образом, но вполне искренне к особенностям нашей церкви, я находилась в одинаково близком общении как с теми, так и с другими, повторяя из глубины сердца со Св. Августином: «In certis unitas, in dubbii libertas et in omnium caritas»[675]. Я бывала на этих собраниях вместе с моими двумя подругами, княгинями Чернышевой и Гагариной. Муж последней, князь Петр Дмитриевич, посмеивался над нами и называл наши собрания: «Vos réunions huguenotes»[676]. Мы были единодушны и много говорили между собой потом о возникавших по поводу слышанных речей вопрос[ах]. Это было очень хорошее для нас время большой близости и искренности в отношениях, с отсутствием в них малейшего элемента светской мелочности. Этой же весной Чернышевы покинули Париж и переселились на следующую зиму в Рим, где в марте тетушка скончалась. Расставаясь с ней в Париже после зимы, проведенной в такой интимности, я рассталась, как оказалось, с ней навсегда. С Мими начинались уже нервные припадки, от которых она так ужасно страдала в течение семи лет, пока во время одного страшного припадка не прекратилась ее жизнь. Эта зима была для нее последней, когда она чувствовала себя бодрой, за исключением случайных приступов начинающейся болезни. В последнем полученном мной от нее письме, уже написанном дрожащим почерком, она упоминает об этом времени, называя «les impressions ineffaçables de notre hiver de Paris»[677]. Для меня также впечатления этой зимы остались неизгладимыми.

Политическая жизнь развивалась с исключительным интересом. Брожение в Париже среди рабочих было сильное, революционный элемент принимал грозный характер. Императорское правительство вступило на скользкий путь уступок. Свободная печать изливала свои помои на всех и вся. Министерство Emile Ollivier, бывшего республиканца, но обвиняемого своей партией в измене своим убеждениям, боролось с ядовитыми нападками и придирчивыми интерпелляциями[678] левой в палате. Шум и гам в ней иногда был невозможный, и в салонных разговорах французы возмущались таким составом палаты, называя ее une Pétaudière[679]. Полиция имела много дела с постоянно возникающими уличными беспорядками. Каждым инцидентом пользовались как предлогом для них. Одним из серьезных было чествование годовщины смерти Baudin, застреленного во время coup d’Etat[680] 2 декабря[681]; также дело журналиста Victor Noir, убитого в запальчивости принцем Пьером Бонапартом (сыном Lucien)[682], и бывший за сим суд с зажигательными речами адвокатов и статьями радикальных газет. Я бывала довольно часто в палате, имея доступ в Tribune diplomatique[683] по протекции графа Штакельберга, и слушала с большим интересом ясное и как будто отчеканенное красноречие Тьера, цицероновские периоды Жюля Фавра, злые нападки Rochefort, тихую речь Jules Simon и ярую Гамбетты, постоянно прерываемые речи ораторов правой, видела M-r Schneider, тщетно в таких случаях звонящего в свой колокольчик при возгласах «Huissieurs, silence, missieurs, silence!»[684] В мае возбуждение было так сильно, что Наполеон решился на отчаянную меру. Получив свой трон волей народной, выразившейся всеобщей подачей голосов, он обратился опять ко всему народу для выяснения вопроса: «Пользуется ли он еще