– Если вы насчет ограбления в парке, то я претензий не имею и не сообщал даже… инспектор…

– Детектив Дюрель, – показывает удостоверение. – Какое ограбление? Вас ограбили? Я ничего не знаю об ограблении в парке. Расскажите, пожалуйста…

– Ах, чепуха, чепуха… Оно того не стоит. Ну, что у вас тогда, детектив?

– Я к вам по другому делу. Хотел вам задать пару вопросов. Можно мне войти?

– Вы вошли.

– Нет, можно мне к вам пройти? – Полицейский жестом указывает в направлении лестницы.

– Прошу. – Мсье Моргенштерн широким жестом приглашает полицейского наверх; не снимая плаща и шляпы, тот поднимается по лестнице; Альфред следует за ним, бормоча себе под нос: Дюрель… Дюрель…

– Не гадайте, не вспомните.

– Ваше лицо мне знакомо.

Прежде чем войти в гостиную, детектив осматривает дверь и щелкает пальцем по табличке.

– Все еще висит.

– Что? Табличка?

– Да. Вы же не практикуете давным-давно.

– Нет, но, знаете, не хочется снимать.

– Понимаю.

– Вряд ли. Садитесь, пожалуйста.

Детектив прохаживается по гостиной, выглядывает из окна, рассматривает раскрытый походный чемодан, стульчик, ширму.

– Так, скажите, однако, что вас ко мне привело?

– Я насчет мумии. – Дюрель говорит слегка гнусавя, с небрежностью. Он рассматривает бумаги на столе, бродит взглядом по полкам.

– Какой мумии? Садитесь, детектив! Кофе, коньяк…

– Ну, не разыгрывайте, будто не понимаете. – Он прогуливается по комнате, рассматривает клавесин, полки с книгами, картинки, часы, встает перед старинным зеркалом. – Я знаю, вы прекрасный актер, легенда, но не надо демонстрировать мне свое искусство сейчас. – Он резко оборачивается и смотрит на мсье Моргенштерна. – Потому что я знаю, что вы понимаете, о чем я говорю.

– Предположим.

– Так-то лучше. – Полицейский садится в кресло, но он не доволен. – Я могу переставить кресло, чтобы сесть напротив вас?

– Делайте что хотите.

Детектив аккуратно переставляет кресло. Он ходит мягко, точно боится кого-то разбудить. Садится очень близко к мсье Моргенштерну, до неприязни близко. Альфред невольно отодвигается. Полицейский наклоняется вперед, облокачиваясь на свои костистые колени, которые округло проглядывают сквозь материю брюк. Большие длинные ноги, короткий торс. Какая нескладность! Природная корявость. Небрежно мать родила? Горбун без горба. Плешь, мешки под глазами. Полицейский начинает.

– Не хотели бы сходить на опознание?

– С радостью бы сходил, но, увы, не могу.

– А что так? Я ведь могу и повестку прислать.

– Шлите, пожалуйста. Все равно не могу. Здоровье подводит последние годы. Не дойду.

– А хотите, привезем на машине.

– Нет, не хочу. Боюсь, укачает.

Полицейский обводит рукой комнату и говорит:

– А тут ничто не изменилось.

– Да, я ничего не меняю здесь. Откуда вам это известно? Вы у меня бывали?

– Бывал, но вы не вспомните. Итак, что вам известно о мумии?

– Ничего.

– Очень плохо.

– Что поделать.

– Плохо лжете. Не умеете. А друг ваш, Виктор Липатов, он что говорит?

– Не припоминаю такого.

– Да будет вам. – Полицейский извлекает из кармана фотокарточки, на которых молодой русский журналист и мсье Моргенштерн вместе, и Маришка… и Шершнев!

Ах ты, ищейка. Ну и мерзавец.

– Так вы следили за мной…

– Нет. За ним.

– Зачем?

– А что думает мсье Шершнев?

– Спросите его.

– Спрошу. Я бы хотел сразу вам дать понять одну вещь. Я сейчас работаю в ваших интересах. Я вас пытаюсь защитить.

– Умоляю…

– Нет, послушайте. Я поднял старые дела. Вы у нас тоже бывали. Помните два странных убийства? Утопленник. 23 марта 1947 года. Вы утверждали, будто он был убит. Есть ваши показания: утопленник выражал опасения, утверждал, что за ним следили.

– Поздно очухались.

– Затем некто под именем Иштван Отожч, если я верно произношу это венгерское имя.

– Первый раз слышу.

– Было заведено дело о подделке паспортов и коррупции. Личность убитого, так сказать венгра, не установлена. Убийство. Без сомнений. Огнестрельным оружием. Револьвер. Помимо этого было в те дни несколько исчезновений. Вы и еще ряд лиц, которые дали косвенные свидетельские показания, утверждали, будто это дело рук советской агентуры. Что теперь скажете?

– Это было давно. Почти ничего не помню…

– Видимо, придется вас пригласить на беседу.

– Едва ли вас похвалит начальство, если я отдам богу душу в одном из коридоров вашего участка.

– Хорошо. У меня нет ни малейшего желания вас вызывать и подвергать допросу. Я повторяю, я на вашей стороне. Мы оба граждане Франции. У нас одна цель. Не так ли? – Мсье Моргенштерн неопределенно пожимает плечами. – Будем считать, что мы поговорили и пришли к обоюдному пониманию. А как у мсье Шершнева со здоровьем?

– Ничего, не жалуется.

– Да, бегает резво, не поспеваем.

– Старый вояка.

– Огнестрельное оружие есть?

– Не знаю.

– У вас – есть?

– Нет.

– Хорошо. Надеюсь, до обыска не дойдет.

– Послушайте, какой обыск… у меня столько ценных хрупких вещей…

– Да уж. Было бы жаль все это сдвигать, вскрывать полы, разбирать мебель. Эта софа, как я погляжу, девятнадцатого века небось? Неорококо!

– Тут все из девятнадцатого века, включая меня.

– Ладно, вот это попросили вам передать, – полицейский достает сложенную вдвое бумажку.

– Что это? Очередная ловушка?

– Это от нашего с вами общего знакомого, от мсье Лазарева.

– Кто…

Альфред разворачивает записку: Прошу Вас явиться в шахматный клуб в три часа пополудни. Л. Его подпись, без сомнений.

– Черт, я думал, вы из полиции… – Мсье Моргенштерн встает, недовольно дергает халат, подходит к своему столику. Где эта трубка, черт подери?

Дюрель тоже встает, идет к двери, останавливается, хочет что-то сказать. Альфред бросает записку. Небрежно. Чтобы он – le petit flic de merde[89] – понял, что на него здесь плевать хотели, и не только на него, но и на Лазарева здесь тоже плюют, и на все прочие организации, государственные и самочинные, политические и религиозные, на любые тайные ложи и секты и на всех представителей оных структур на rue de la Pompe плюют с высокой горки! Voilà!