И когда обросшие, похудевшие и мрачные после перепоя старатели снова вышли на работу, Гурьян собрался в дорогу. Вечером он зашел к Вандаловской неожиданно. Она мылась и не закрючила двери. Накинув простыню, Татьяна Александровна прыгнула за перегородку, где стояла кровать.

— Нельзя!

Она торопливо натягивала одеяло. Посредине комнаты стоял таз с парящей мыльной водой.

— Вы мылись? — Гурьян смутился.

— Да отвернитесь же! — настойчиво крикнула она, шурша одеялом. — Как вас занесло?

Татьяна Александровна хлопала крышкой чемодана, шелестела бельем. Босые ноги глухо и мягко шлепали о пол.

— Ну, можно.

Гурьян повернулся и виновато заулыбался. Смуглое его лицо густо забурело. Перед глазами все еще стояла обнаженная, розовая, будто выточенная, женская фигура.

— Проходите, вот туда.

Под ее пальцами щелкала кнопка.

— Обувайтесь, а то пол холодный, — заботливо посоветовал директор.

— Пустяки, ведь я занимаюсь физкультурой и не особенно боюсь простуды. Сибирячка, поди, — усмехнулась она, натягивая туфли.

Смотреть друг на друга все же было неловко. Она накинула на плечи шаль и привалилась к стене, завешанной ковром.

— Завтра едем, — начал Гурьян. — Собирайтесь со всем вооружением и двинем часов в восемь утра.

— Как, разве и меня берете? — удивилась она.

— Да… Придется давать объяснения по сметам и расчетам.

— Но ведь там Иван Михайлович…

— Иван Михайлович само собой, — Гурьян заглянул в ее глаза и громко выколотил трубку в медную пепельницу. Вандаловская сдвинула плотные скобки золотистых бровей.

— Не думаю, чтобы он оказал серьезное сопротивление, тем более, когда у нас на руднике перелом в лучшую сторону.

— О сопротивлении нет речи… Но разве не знаете, что его берут от нас.

— В первый раз слышу. Что случилось?

— Ничего особенного… Пригласили на академическую работу.

— И вы не протестуете?

— Думаю, но едва ли из этого что-нибудь выйдет… Кажется, Иван Михайлович сам просился к ним.

Вандаловская задумчиво смотрела в одну точку.

— Знаете, здесь кем-то распространяются слухи, что я строю карьеру, во-первых, на том, что будто бы игнорирую технический персонал рудника, и, во-вторых, ищу сближения с вами. Конечно, все это пустяки, но может получиться междоусобица, вредная для дела. — Она рылась пальцами в коробке с папиросами.

— Басни, — резко отрубил Гурьян. — Я тоже слыхал. Говорят даже, что вы дочь бывшего золотопромышленника, оттого и получили заграничное образование. (Он умолчал о скандале с Варварой.) Вот с этой поездкой опять начнутся вздохи о замене вами Клыкова.

— О чем вы? Какая замена?

Татьяна Александровна насторожилась и уронила в колени пепел.

— О том, что Клыков для нашего дела устарел. И мы, большевики, такие выводы сразу превращаем в действие, без особенных драм. Вот как дело обстоит, по правде говоря.

Она что-то хотела оказать, но под окном послышался топот и голоса шахтеров.

— Смена, — сказал Гурьян, застегивая легкую оленью доху.

Он протянул руку и неожиданно спросил: — А где ваш муж, Татьяна Александровна?

Вандаловская опустилась на кровать и широко открыла глаза. Гурьян понял свою опрометчивость.

— Муж? — она оправила сарафан, пряча оголенную, сверкавшую белизной ногу. — А разве я вам не говорила? Он погиб на Уральском фронте еще в двадцатом году.

Гурьян шел домой неторопливо. На своих извилистых дорогах он много видел женщин, и так случилось, что ни одна из них не привлекала его. Здесь же было что-то необъяснимое. «Неужели влюбился?» — думал он.

Катя вошла в белом халате. Бледно-голубые стены палаты скрывали ее фигуру. И Косте показалось, что к нему приближаются только смородины глаз и яркий рот девушки. Она беззвучно села на стул и положила на бритую голову парня теплую, слегка дрожащую руку.

— Ну, как ты?

Костя ожидал, что эти опечаленные глаза вот-вот брызнут слезами, загорятся упреком. Он не выдержал взгляда Кати и тихо ответил:

— Хорошо… хотел выходить, да не выписывают.

— И волосы такие хорошие остригли. А я сейчас была у Морозова и Ларьки. У Супостата дела немного хуже. Ваши все вышли на работу. Теперь у нас три шахты переведены на две смены.

Костя поморщился от боли. На мгновение ему представились захлебистые звуки гармошки, звон разбитой бутылки, озлобленные выкрики парней. Поняв его, Катя продолжала.

— Кое-кому отломилось за это головотяпство, — она веселее взглянула в побледневшее лицо Кости, — тебя костюмом премировали. У меня дома и лежит, поправляйся скорее.

— Все волына. — Он повернулся и виновато поднял влажные глаза. — Я теперь много думаю. Совестно. Как только поднимусь, пойду проситься к Бутову.

— Чего совестно? — не поняла она.

— Всего совестно… и тебя особенно. Опять же Нил может не принять за такие художества.

— Примет, Костя. Я сама пойду к Гурьяну.

Она взяла его отмывшуюся, исхудалую руку, сквозь сероватую кожу которой выступали синие жилы. Но говорить дальше им помешала сиделка. Катя вытащила из портфеля пакетик с конфетами, папиросы и все это заботливо положила в тумбочку.

…Она посещала Костю ежедневно. Несколько раз к нему заходил Пинаев и другие ребята, руководители комсомола. Костя в эти дни действительно передумал много и заключил, что и люди, которых он привык расценивать с подозрительностью бывшего беспризорника, и вся жизнь повернулась к нему другой, более понятной стороной.

Слухи о расширении рудника, о найме свежих рабочих проникли в больницу, это были даже не слухи, об этом Костя прочел в многотиражке. Он радовался новшеству, вопреки недавнему, прошлому, чувствовал пульс рудничного строительства. Катя носила ему книжки, снабдила словарем. Тишина и покой больничной обстановки впервые позволили парню оглядеться. В упрямую голову с жаром лезла мысль.

«Неужели я хуже других? Неужели не осилю учебы, не перешагну в настоящую жизнь?»

Яснее и глубже осмысливал он и целеустремленность ведущей силы рудника — шахтеров, за несколько месяцев трудом и волей сделавших чудеса. Смешными и противными казались теперь разгулы заматерелых бродяг-старателей, отживающие нравы которых еще недавно воспринимал как своеобразую героику. Больше прежнего думал о Кате. Закрывая глаза, он видел себя то за учебным столом, то в семье вдвоем с ней, здоровой, постоянно кипучей, как горные родники, то брал призы в забоях. Мечтания парня не иссякали.

В конце четвертой недели Костя окреп. Доктор разрешил ему прогулки на воздухе. В первый же день он повидал Катю, Пинаева и сходил в шахту «Соревнование». Молодежь встретила его смехом. Но шутили не зло.