На средине сгрудились автомашины, подводы и люди. Около будки ожидали рабочие с канатами и баграми. Они готовились снимать среднее звено моста и поглядывали на тяжелые проржавленные цепи якорей, которые натужно дрожали и гудели, разрезая наплывающие льдины.

Проверив накладные, Гурьян поторопился возвратиться в город. Но около хлебного магазина, где стояла очередь, директор бросил руку на плечо извозчика.

— Стой, парень!

Он заметил вчерашнего оборванца, подплясывающего от озноба, и направился к нему. На закопченной бороде старика болтались ледяные сосульки. Подняв выцветшие глаза, нищий попятился и запнулся о ступеньку крыльца.

— Узнаешь? — спросил Гурьян, осматривая рубище Митрофана. Тот тряхнул головой.

— Хошь убей — не помню. Подай, гражданин, на хлеб. — Рука нищего протянулась, к директору. — Не оставь, добрый товарищ.

У Гурьяна больно застучало сердце, губы искривились. «Какой ветошью стал ты, которого я боялся когда-то и считал героем», — подумал он.

— Нарыкова помнишь?

Старик зашлепал губами, оглянул оленью парку и развел руками.

— Стой, стой, сынок…

— Самородок мы еще нашли… в семнадцатом году…

— Гурьян! Свящик! — вырвалось у старика.

Глаза Митрофана расширились, подернулись мутью.

Он скрипнул палкой о снег и, покорно опустив голову, тихо сказал:

— В тюрьму, что ли, потащишь меня? Вали, там хоть отдохну в тепле и зароют бесплатно.

У Гурьяна подступили к горлу спазмы. Ночью он долго думал о старике, смутно надеясь получить от него ценные сведения по золотодобыче. Но сейчас эту мысль вытеснило простое человеческое чувство.

— Ах ты, чудак! Зачем ты нужен кому-то… Поедем, я отогрею тебя коньячишком. Видишь, до чего дожился.

Митрофан покорно пошел за директором. Он долго поднимал ноги через грядку кошевки и уже не старался рассматривать старого свящика.

Жители гостиницы с недоумением останавливались в коридоре, когда, стуча посохом, Митрофан прошел за директором в номер.

Гурьян бросил на стол рыжий портфель и подставил Митрофану стул. И опять чувство брезгливости и жалости закралось в сердце директора.

— Выпьешь? — спросил он, оттыкая бутылку.

— А ты не шутишь? — Старик оборвал с бороды ледяшку и открыл беззубый рот. — Значит, квиты? Ах, сынок!

— Противно, что ты так закончил, но старое не поминают. Пей, да расскажи, что с тобой тогда стряслось.

У Митрофана сверкнули слезы. В теплом помещении дрожь в его теле усилилась и руки не могли удержать стакана. Гурьяя поднес к облупившимся губам старика лафитник и вылил коньяк в рот.

— Эх, не доумился ты поискать нашу настоящую дорогу и простукал жизнь в карты.

— Верно… До самой могилы верно…

Митрофан опустил голову, пожевал губами.

— Дозволь закурить, сынок?

Гурьян протянул ему папиросы.

— Вали. Только лучше бы закусил сначала. Вот колбаса, хлеб.

— Это нам лишнее.

Старик тупо уставился глазами в пол, заметно опьянел. Гурьян резал хлеб.

— Слыхал про Улентуй-то? — спросил он, коверкая в зубах мундштук папиросы.

— Ать? Ты подсядь поближе. Ухо у меня стало фальшивить.

Это с тех пор, как Арлаха звезданул меня перчаткой в трактире… Два месяца в тюремной больнице пролежал я в те поры и тебя потерял.

— Вот как! Значит, тебя тогда не сцапали? А я спрашиваю, слыхал ты или нет про Улентуй? — крикнул на ухо Гурьян.

Старик поднял голову, замигал хмельными глазами и бодро поднялся.

— А ты не поминай! — внезапно рассвирепел он. — Знаю, что там капают, но они не доберутся до настоящего золота. Вот те крест! — Он размашисто ударил себя в грудь. — Митрошку бы они спросили, где золото лежит. Вот!

Гурьян улыбался. В порыве этот одряхлевший старик опять напоминал ему прежнего Митрофана. Он взялся за бутылку и налил коньяку уже в два лафитника. А старый приискатель, задетый за живое, заскрипев по полу еще не оттаявшими опорками, размахивал руками.

— Слыхал! — кричал он. — Много там перерыли, но не там, где положено. Дол ковыряют, а там шиш с перцем. Голову надо на другое место пересадить молодым-то копачам. Котловину не рыли? А помнишь три дерева на ветродуе, около гнилого ручья?

Гурьян поднес лафитник старику и удержал его за руку.

— Выпей, и поговорим толком. Ты зря ругаешь новых приискателей. Поедем лучше, я покажу там все наши дела и докормлю до старости.

Митрофан вылил в рот коньяк и, не морщась, поглядел на хозяина.

— Ты нешто там живешь?

— Я директор Улентуя.

— Эвона друг! — развел старик руками, почтительно садясь и кланяясь. — Дай копыто поцелую.

— Брось, — отдернул руку Гурьян. — Ты взаправду знаешь, что у Гнилого ручья есть золото?

— Головой ручаюсь, — опять выпрямился приискатель. Он, шатаясь, прошелся к порогу. — Эх, сынок, плохо ты тогда раскусил Кармелюка. Там еще курья с золотым дном лежит, но никому не велено черпать из нее. У, кабы подняться мне. — Митрофан сам вылил в лафитник весь коньяк и начал закусывать, мусоля колбасу.

— Если желаешь, поедем сейчас, — предложил Гурьян, соображая, может ли действительно поехать этот отживший старик.

Митрофан закурил и захлебнулся дымом.

— А што ж, для тебя могу, — ответил он, прокашливаясь. — Должен я тебе и все покажу. Начисто.

— Но ведь ты только говоришь, а на самом деле не поедешь, да и хвастаешь, поди.

Митрофан стукнул по столу кулаком и свалил опорожненную бутылку.

— Не веришь старому варнаку? И не надо! Ежели захочу, то сам поведу туда старателей и схвачу золотишка, как в амбаре. Я, брат, поклоны отродясь не бил. Вот поднимусь и к теплым дням нагряну с братвой.

По бороде старика скатывалась вода. Несмотря на вызванную вином смелость, он все же выглядел жалким. Через час Митрофан заснул, свернувшись прямо на полу, а Гурьян вышел из гостиницы и в конторе треста нашел Вандаловскую.

— Хочу увезти старика на рудник, — поделился директор. — Как вы смотрите на это?

— Производственные затраты будут невелики, — ответила она. — Только мало верится, что он найдет что-нибудь.

— Вот и я сомневаюсь… Но жалко, что он погибает на улице…

Директор, все еще колеблясь, прошел на склад и взял в свой счет полушубок, валенки, рубаху с шароварами.

— Вот тебе новое обмундирование, — сказал он, когда Митрофан проснулся. — Возьми мое белье и шпарь в баню. Через два часа мы выезжаем на станцию. Да закусил бы сначала, а то свалишься где-нибудь.