— Как кого! Моего сына. Не отдала бы им — на муку… Придумали: грех! Какой грех! Кто ж его спасет, кроме матери?.. А так, — старушечьи глаза брызнули звездным сиянием, — приходят, глядь, а младенца-то и нет! И убивать некого, — она повернула голову, будто снова стала девушкой, глядящей в другую жизнь. — Ты не бойся, потом он все равно родится.

— Где?

— Да какая разница! — старуха хихикнула и погрозила пальцем. — Лишь бы не здесь…

Эта старуха говорила безумные слова, но за ними, как черное солнце, вставала какая-то другая правда, о которой она догадывалась и раньше, когда смотрела на маленькую собаку, принесенную в жертву.

— Я… знаю…

— А знаешь, так делай. Иначе будет поздно, — старуха закряхтела и поднялась.

Инна смотрела, как она идет к полке, достает аптечный пузырек с беловатой жидкостью, не доходящей до горлышка.

— Это всё, чем я могу помочь, — старуха села в кресло. — А теперь ты должна говорить правду. Я буду спрашивать, а ты отвечай…

Алико Ивановна перевернула фотографию и взяла ручку.

Иннины ответы вырастали столбиком цифр.

— Вот, — старуха обвела последнюю цифру, — в этот день, ни раньше, ни позже, ты выпьешь мое лекарство. И учти: никто не должен дознаться. Иначе нам обеим не поздоровится. Они, — старуха подняла глаза к потолку, — за этим о-очень следят.

Инна кивнула и взяла фотографию.

— Что ты, что ты!.. — старуха встрепенулась испуганно. — Сжечь. Надо сжечь.

— Но это… Это же — я.

Старушечьи глаза глядели непреклонно.

Под ее взглядом Инна чиркнула спичкой. Фотография вспыхнула, сворачиваясь лягушачьей шкуркой. На тыльной стороне, обведенное дрожащей рукой, корчилось тайное число. Она бросила в таз и дунула на пальцы.

Мелкая рябь цвета ночного неба подернула занавес.

Старуха вложила снадобье в Иннину руку и, отвернув от себя, толкнула в спину.

Чибис дожидался на площадке.

Она вышла, стараясь не думать о старухе: теперь, когда старуха исчезла, всё, что случилось в комнате, становилось чистым безумием, о котором надо просто забыть. Инна тряхнула головой и вспомнила Плешивого:

— Водки надо. С собой, на кладбище.

Из тараканьей щели вылезла поллитровка, заткнутая марлей. Таракан сунул бутылку Чибису и убрался в щель.

— Краску не забудь, — Чибис отдал распоряжение, словно бутылка делала его главным.

— Не забуду, — Инна вспомнила: обещала Ксанке. Придется съездить.

«Подождет… Ксанка подождет. Это — важнее…»

— Когда едем? — Чибис открыл портфель и спрятал исписанные листы. — Может, завтра?

— Завтра?.. — Инна задумалась. — Завтра не могу. У нас комсомольское собрание.

— Ладно, — Чибис кивнул. — Тогда в воскресенье.

Инна шевельнула губами, словно что-то подсчитывала, и нащупала пузырек.

— Да. В воскресенье, — она думала: «Сейчас он спросит: что сказала старуха?»

Чибис не спросил.

Конечно, я должен был спросить. Тогда всё могло бы кончиться иначе…

Да в том-то и дело, что не могло. Разве стала бы она разговаривать об этом с сыном отца своего сына? Нет и еще раз нет. С собой она позвала меня только как свидетеля. Если бы я отказался, пошла бы сама. Как в тот самый первый раз, когда ангелы подменили ее собакой, а она не пожелала: ни смириться, ни благодарить. Этим они и воспользовались, загнали ее в угол: и ангелы, и проклятый Таракан, и старуха, сидевшая за своим небесным занавесом. И та кладбищенская парочка. Каждый из них предлагал ей свою правду и свою справедливость, но их показания противоречили друг другу. Поэтому ей и понадобился я: мальчишка, сбитый с толку самонадеянным стариком с его дурацкой картофельной бородавкой, которая притягивала меня, я бы даже сказал, гипнотизировала, словно делала его особенным. Добавляла вескости его рассуждениям и словам.

Я пытаюсь вернуться в прошлое, на лестничную площадку, где стоял с бутылкой тараканьего самогона.

Мы дошли до остановки и сели в автобус. Стараясь собраться с мыслями, я смотрел в окно и вспоминал старушечьи слова. «Что значит терние? И что она имела в виду, когда сказала: выросло и что-то там заглушило?» А потом вспомнил про тетю Лилю: почему, когда понадобилось съездить на кладбище, она обратилась не к племяннице, а к чужой соседской девочке? Но об этом я думал недолго. Мои мысли вернулись к старику. Снова мне захотелось поговорить с ним, расспросить поподробнее: и про каменщиков, и про волхвов, выступивших на поиски истины. А еще я хотел поделиться с ним нашим общим планом, показать листки с номерами. Поэтому я и пошел в кондитерскую — сразу, не заходя домой.

Денег хватило только на кофе. Я стоял за высоким столиком, надеясь, что он вот-вот появится. В дверь входили разные люди, но старика не было. Пару раз у меня мелькнула дерзкая мысль: подняться к нему в квартиру. Но я не решился, боялся показаться навязчивым. В конце концов я и вправду был воспитанным мальчиком. А потом я подумал: рано или поздно он обязательно появится. До воскресенья уйма времени. Просто надо приходить и ждать…

Закрываю глаза и вижу: вот он ходит между полок, осматривая картонные корешки своей собственной великой цивилизации, вобравшей в себя всё величие духа ушедших поколений. Всю жизнь ему казалось, будто, собирая книги, он охраняет остатки какого-то общего замысла. Будто он, их верный хранитель, может этот замысел спасти…

Я встаю и выхожу на кухню.