Это теперь я знаю: надо было не ждать, а действовать, не надеясь на старика. Поговорить с отцом, рассказать про наши планы. А вдруг бы он понял, что задумала старуха… Тогда он пошел бы к Инне. Это со мной она не стала бы разговаривать. Но ведь с ним-то могла…

За окном европейская улица: магазинчики, прачечная, ремонтная мастерская — всё, что требуется для тихой и размеренной жизни. В ней существует только настоящее, и все мифы знают свое место: никогда им не вырваться из прошлого. Эта жизнь стала моей.

Мой взгляд скользит по пустым поверхностям. Везде, где мне доводилось жить, я поддерживал чистоту. Тщательнее, чем любая женщина. Кто-то скажет: к этому меня приучил отец. Но я-то знаю: всё дело в той отвратительно грязной кухне, где старик предложил мне чаю, а я отказался — не смог выпить и глотка.

Лучше бы согласился. Пил чай и не слушал старика, который хотел своей стране Воскресения — неизбежного, как второе пришествие. Если, конечно, оно неизбежно. Я не тверд в этих делах. Это теперь я знаю: в жизни страны бывает только одно Пришествие. Второе случается после ее смерти: напоследок, прежде чем отлететь в другие земли, является Дух. Чтобы свершить свой суд — последний и настоящий, а не тот, что я видел своими глазами, про себя называя игрой.

Я помню, как старуха раскладывала их на две неравные стопки, а Таракан с ней соглашался. У мертвых, висевших на одной стенке, были разные лица, но они сгорели в одном тазу. Тогда я не мог этого понять. Я был уверен: эти люди достойны разной участи, поэтому и записал их в два столбика — как слышал. Если я что-то и понял, то потом, когда прочел рукопись своего деда. И Таракан, и старуха не судили прошлое. Они смотрели в будущее и действовали, сообразуясь с законами цивилизации, выпавшей на их долю: в мире, построенном блудниками, рано или поздно стираются все различия. Все: и живые, и мертвецы сгорают в одном тазу.

Теперь это будущее настало. Его победной поступи уже никто не в силах помешать — во всяком случае, ни старик, ни старуха, ни все другие мертвые, за которыми эта девочка явилась на кладбище, чтобы выпустить их на волю, но те, к кому она обратилась, не испугались, потому что и сами были частью нашего мира, персонажами его подмененной и запутанной истории, в которой все соединяется намертво: жизнь и смерть, справедливость и несправедливость, добро и зло.

Я возвращаюсь в комнату и сажусь за компьютер: пришла пора последней главы. Впрочем, глава — неподходящее слово. Моя рукопись состоит из разрозненных отрывков. Это теперь я распределил их по главам и обозначил цифрами, хотя, наверное, мог бы и буквами.

А все-таки интересно, как он будет выглядеть — этот последний и настоящий суд? Полагаю, там тоже будет зал, и сцена, и длинный стол президиума, за которым рассядутся судьи — верховные боги каждой великой цивилизации, представавшие перед смертными в самых разных обличиях. Одни с человеческими, другие с птичьими головами, третьи с головами животных. А во главе сядет Дух. Мне не представить его обличия. Но это не имеет значения — на то он и Дух. На столе будут лежать листы бумаги, шершавые, как ватман или папирус. У подсудимых, чьи души подлежат взвешиванию, не останется имен. И, конечно, никаких фотографий. На фотографиях мы все на кого-нибудь похожи — разве можно за это судить? Чтобы взвесить душу, достаточно знать ее личный номер: буква через черточку с цифрами.

Писцы, держащие палетки, уже начинают выкликать.

Мы стоим и дожидаемся своей очереди. Когда дойдет до меня, я выйду и повернусь боком, чтобы смотреть в зал. Лишь бы не встретиться глазами с теми, от кого зависит вердикт. Уж я-то знаю, каким он будет в моем случае…

Меня бьет озноб. Ничего удивительного. Здесь, в Европе, не топят, а подтапливают. Квартирная хозяйка, живущая за стенкой, объяснила заранее: у нас с нею общая система отопления, в моей квартире нет отдельного вентиля. Другой на моем месте пошел бы и попросил. Сказал: у меня сводит руки, я не могу жить в этом ужасном холоде. Но я знаю, ради меня она не станет менять свои привычки, к тому же — лишние расходы. В сущности, она права. Какое ей дело до этих странных русских, которые уж скоро век как не могут согреться?.. Какое ей дело до меня?..

Быть может, я тоже родился львенком. Кто знает, что бы из меня вышло, явись я на свет в какой-нибудь другой стране? Например, в этой, где, надеюсь, и буду похоронен. Но я родился там. Родился, но так никогда и не проснулся, потому что не услышал рыка льва-отца. Дух, являющийся судить империи, должен взирать на меня с презрением. Чтобы стать волхвом, надо быть просто храбрым — как Инна. Идти вперед, не задумываясь, чем это может кончиться.

Если суд будет справедливым, наши номера окажутся в разных столбиках: ее в одном, мой — в другом.

Я хожу из угла в угол, поглядывая на камин. Он — мое единственное спасение. У меня есть запас дров. Я купил и сложил в кладовку: сухие ровные чурбачки. Вспыхнут, едва поднесешь спичку. Судя по всему, этим всё и кончится. Но сперва надо допечатать.

Я пытаюсь, но у меня сводит пальцы.

Дело не в холоде, а в том, что этот старик прав: мы все идем и общей, и своей дорогой. Мы все подчиняемся общим мифам, но у любого из нас есть и свой, собственный миф. Или роль, которую каждый из нас играет в общей истории. Я-то знаю, чья роль досталась мне. Поэтому в минуты малодушия и мечтал стать новым человеком, тем самым, о котором они грезили в своих химических лабораториях — существом, не ведающим вины, которому и в голову не придет подобрать подходящую осину, чтобы раз и навсегда покончить