сигнал – и я пойду на вдвое больший эффект, я перейду на удвоенную мощность и смогу изменить все, если только захочу. Я способна на все, что угодно, только если буду знать, что нужна».

Миссис Рубинстайн давным-давно поняла, что ее письмо никуда не годится, но все равно продолжила его. Возможно, начало письма еще пригодится.

«Только теперь я знаю, какие совершила ошибки и что оставила несделанным. Но не думай, что я раскаиваюсь или сожалею об этом. Моя уверенность в себе не уничтожена, а лишь расширена моей вновь возникшей настороженностью и чуткостью. Ныне смогла бы я…»

– Милая Ребекка, – обратилась к ней Ханна Хиггинс, – уж не сидишь ли ты, случайно, на моем вязанье?

– Нет, не сижу, – ответила миссис Рубинстайн.

Она рассерженно перечитала написанное и вычеркнула «Но порой я оказываюсь в плену…». Затем закурила сигарету и продолжала писать: «Рисунки детей всегда получать приятно. Обогащенные красками произведения Ширли висят над…» Нет! Не так! «…получать приятно». «Думаю, вы Пасху отпраздновали наилучшим образом. Здесь снова в чести развлечения христиан – например, экскурсии в Силвер-Спринг. Это место, по-видимому, сохранило ту же самую красоту, что окружала индейцев до того, как их искоренили, если еще не испорчено ресторанами, „Змеиной фермой“ и восковой фигурой „Жизнь Иисуса“.

Весенний бал, как обычно, был патетическим мероприятием. И некий шлемозл, растяпа, чья огромность…»

Нет! Не так! Ей вовсе не хочется рассказывать что-либо об этом бале.

«Ведь это просто ужасно, – подумала миссис Рубинстайн. – Будто школьное сочинение на заданную тему, словно домашнее задание номер пятнадцать… Экскурсия. Мой первый бал! Хо-ха! Мой последний бал! Бедный Абраша! Неужели мы и вправду должны заниматься всем этим?»

«Надеюсь, что Либанонна…» И тут она позабыла, что натворила Либанонна, забыла начисто. Продолжать письмо было уже невозможно. Ничто не могло ее так опечалить и привести в раздражение, как забытые ею факты, забытые имена, слова… Совершенно невозможно было на чем-то сконцентрироваться, пока мозг не восстановит утраченное.

– Не понимаю, – сказала Ханна Хиггинс. – Господи! Куда я могла засунуть свое вязанье?

– А где ты видела его в последний раз? – спросила Пибоди.

«Либанонна, чем она занималась? Что было столь важным? Сколько ей лет, по-прежнему ли она красива? Или быть может, Ширли красива? Кто сможет назвать все, что потеряно или перепутано, что ускользает, когда затемняется поток сознания, больше нет желания что-либо сообщать… Да и вообще… Ширли, или Либанонна, или Шуреле – эти чада воскресшие, – я ведь все равно никогда не увижу этих маловажных девиц с их длиннющими носиками…»

– Миссис Рубинстайн, – прервала ее размышления мисс Фрей. – Я вижу, что вы все-таки сидите на вязанье Ханны. Оно высовывается сзади…

Миссис Рубинстайн встала. Одна из спиц согнулась под ее тяжестью.

– Как хорошо, – сказала Ханна Хиггинс и рассмеялась. – Как хорошо, что спица тебя не уколола. Хорошенькая была бы история!

Миссис Рубинстайн снова села, закрыв глаза. Она продолжала думать об Абраше: «Он был слишком жирным уже на самой первой фотографии, той, где снят на белом меховом коврике… Нет! Я все перепишу заново. Начало было вообще неинтересным. Эти слова о зале ожидания и о том, что он не почитает письменное слово, – просто глупость! Я все переделаю завтра».

20

Вечером накануне великой экскурсии в Силвер-Спринг красный мотоцикл Джо был припаркован возле веранды; никогда раньше он не ставил его перед «Батлер армс». Теперь же всякий и каждый мог видеть, что Джо и Линда намеревались провести ночь вместе. Мисс Рутермер-Беркли радовало, что Линда преодолела свой страх перед мотоциклом и что Баунти-Джо больше не стесняется… Согласно ее воззрениям, они сэкономили и время, и нервы, а это по-своему важно, даже если предстоит впереди целая жизнь.

Теперь бы не забыть наставить на ум мисс Фрей.

– Грех, мисс Фрей, грех может приобрести черты извинительного легкомыслия в пору уходов, отъездов и перемен. Отъезд на рассвете – чисто практическое мероприятие, да и должно признать, что позднее утром будет чрезмерно жарко. Вообще-то, осознанное предвидение заключает своего рода ответственность как для них, так и для нас. Будем надеяться, что взятый Линдой и Джо курс на счастливое супружество приведет их к нему и что мы, с нашей стороны, уважим их дерзание и смелость…

«Ну хорошо, – подумала мисс Рутермер-Беркли, – возможно, я стала чуточку… чуточку чересчур обстоятельна. Но с этим – все. Утро вечера мудренее. Я не стану звонить, чтобы мне принесли чай, вечером не следует ставить Линду в неловкое положение. Ей необходим свободный вечер».

На рассвете Джо вышел на веранду. Под опустевшим небом покоился, словно череда нагромождений, город: улицы, дома и деревья – все серое. Ему показалось, будто все это напоминало скопление серой паутины. Единственным живым и сверкающим среди этого серого хаоса был его мотоцикл «хонда».

Джо впервые увидел силуэт города на фоне неба, незнакомый профиль шпилей и разукрашенных шедевров, боязливых и устарелых, будто на какой-нибудь старинной почтовой открытке из Европы…

Он нервничал сильнее, чем когда-либо, зная, что времени остается мало и что все самое важное свершалось вдали от него. Руки его тряслись, когда он накрепко застегивал шлем, и сквозь стекла солнцезащитных очков-консервов утро показалось ему каким-то коричневатым, словно перед непогодой. Он ждал. Ощущение сложилось такое, будто он остается наедине с Линдой – впервые, и он страшился.

Наконец она пришла, открыв и закрыв за собой калитку так осторожно, словно благополучие всего мира зависело от того, чтобы никого не потревожить. В очках-консервах и в одежде, заправленной в джинсы Джо, она производила впечатление бесформенного насекомого. Она уселась в седло, будто на диван, или будто святая Френезия, или какая-нибудь другая мученица, вступающая на костер, дабы тут же воспарить прямо на небеса.

– Садись как человек! – прошептал Джо. – Это тебе не какой-нибудь проклятый лебедь из Гвадалахары в Тиволи.

Он открыл топливный кран и заслонку карбюратора, проверил, на холостом ли ходу «хонда», и оттолкнулся. Ничего, ни звука. Попытался еще раз, потом еще. Машина никогда прежде не подводила его. Линда сидела неподвижно, держась за седло, и ни на секунду не спускала с него своих темных насекомообразных глаз. Джо опять повернул ключ, убедился, что ток поступает, оттолкнулся. Он снова и снова выжимал из «хонды» все, что та могла выдать, и когда мотоцикл наконец с ревом тронулся с места, Джо, обессиленный от напряжения, пересек улицу наискось, зарулив на тротуар у «Приюта дружбы», но потом справился с управлением, выехал на автостраду и распрямился в седле.

Но Линда была вместе с ним, сидела за его спиной. Ее