проследовал за такси обратно к набережной, где, держа открытой дверцу машины, ждал его Теллертон.

Тим Теллертон спросил:

– Кто тебе не пишет?

– Всего лишь одно письмо, оно должно прийти в бар Палмера.

Теллертон повторил:

– Кто тебе не пишет?

– Дети Иисуса! – воскликнул Джо. – Иисус может вернуться теперь в любую минуту, они обещали, что мы будем вместе, когда Он явится!

Тим Теллертон сел в машину, и Джо закрыл дверцу. Они вернулись в «Приют дружбы», и всю дорогу Джо ехал прямо впереди такси. Он эскортировал своего друга с почетом, каким удостаивают в государстве человека, указующего жизненный путь, по которому уже тот сам двигаться перестал.

Вытянувшись в кровати, Джо сказал:

– Он чудо! Он так ужасно напрягается только ради меня!

Линда ответила:

– Он любит тебя. Ты должен прислушиваться к нему, попытаться его понять. Иногда старый человек произносит очень уж мудреные, но мудрые слова.

Свет погасили. Вскоре Джо почувствовал: она спит. Он слышал, как прибой в Майами все ближе и ближе подходит к берегу.

На той самой неделе окрестили пятьсот человек. Пройдя тогда по песку в воду, он, покрытый морской пеной и пронизанный звуками музыки, перешел вброд мелководье. Сотня гитар играла на горе.

«Я назвал имя Твое, я свершил это, в конце концов, Иисус», – шептал все снова и снова Джо.

Но имя было всего лишь именем, мягким, словно шепот, и совсем чужим.

Священный огонь не мог загореться в душе Джо, пока он оставался один. С ним заговорили тогда на улице в Майами.

Но что именно они говорили, он не помнил… всего лишь сплошной поток слов, теплых и убедительных… И он вспоминал их абсолютную надежность. Они знали, они никогда не сомневались. Он следовал вместе с ними вниз по длинным лестницам во мрак, который, казалось, вот-вот расколется от звуков музыки…

Линда проснулась и спросила:

– У тебя дурные сны?

Он ответил:

– Нет. Я не сплю.

Чудо это или родник посреди пустыни, чтобы дозволить слепому видеть? Или сделать все золотисто-желтые яблоки в мире синими? Почему небо так скупо на чудеса, даже на самое малое из них, даже на почтовую открытку?!

Он спросил Линду, сколько времени занимает обыкновенное чудо. Линда ответила, что иногда оно происходит за краткий миг, но может также занять и долгое время – возможно, почти целую жизнь.

– Жизнь! – воскликнул Джо. – Поцелуй меня, жизнь!

И повернулся лицом к стене.

В тот же вечер Теллертон отправился в бар Палмера и занял лишь стоячее место, там было многолюдно – официанты и бармены из ресторанов, постояльцы гостиниц, персонал, обслуживающий автоколонки… Несколько писем были засунуты в ящик с сигаретами рядом с кассой, – возможно, одно из них адресовано Джо.

– Одну порцию виски, – заказал Теллертон. – Сегодня вечером у вас оживленно.

– Да, все зашевелились, – ответил бармен.

– Не так уж много молодежи в этом городе!

– Да, не очень.

– А детей Иисуса вы не видели?

– Ха-ха! – воскликнул бармен. – Здесь только такие, что читали катехизис, когда были совсем малыми детьми.

И он продолжал свою работу уже в другом конце бара.

– Вы здесь новичок… – сказал ему сосед слева.

Лицо его было большим, загорелым, а глаза – усталыми.

– Дети Иисуса! Их в этом городе нет. Здесь ничего нет!

– Что вы знаете о них? Как они живут?

– Живут и живут, живут как могут. Они верят во что-то и продолжают жить. А можно разве по-другому?.. Сейчас я пьян, но говорю вам, что существует огромная разница и это в вере во что-то. Огромная разница! Уж поверьте. А есть у вас хотя бы один-единственный человек, в которого вы верите, кто-то, на кого полностью полагаетесь… я имею в виду каждую секунду?

– Успокойся, – произнес мимоходом бармен. – Этот господин с севера. Спокойно!

– Извините, – торжественно сказал сосед Теллертона, – я умоляю об огромном прощении. Дико извиняюсь!.. Есть ли у вас хотя бы один-единственный человек, кто-то, на кого вы полностью полагаетесь?

– Нет, – вежливо ответил Теллертон.

– Херберт! – обратился к соседу Теллертона бармен. – Держи себя в руках. Еще виски? – спросил он.

– Нет, спасибо! – ответил Теллертон, не любивший спиртного.

Херберт пристально смотрел на него. Затем перевел взгляд на зеркало в баре и потянулся, а некоторое время спустя сказал:

– Просыпаешься утром…

– Да, – вдруг сказал Теллертон.

– Все – точь-в-точь одинаково. Зови меня Херберт! Знаешь, почему так омерзительно просыпаться утром? Подожди немного, я тебе объясню. Потому как не веришь даже ни в какое дело во всем мире, ни в одно, ни в другое. Согласен? Стало быть, совершенно искренне, из самой глубины души, ты веришь в этот мир, веришь в целом? Нет, не веришь! И ты дьявольски расстраиваешься оттого, что не просыпаешься в ожидании…

– Херберт! – сказал бармен. – Ты мешаешь нашему клиенту!

– Он хочет, чтоб ему мешали, – ответил Херберт. – Он любит это.

Теллертон заплатил и вернулся в пансионат. «Проснуться в ожидании, в предвкушении…» Череда слов мгновенно вызвала в памяти одну-единственную картину: самая ранняя юность, самое раннее утро… Теллертон лег в кровать и в преддверии сна, когда все упрощается и становится честным и благородным, подумал, что Джо не нуждается ни в чем ином, кроме того, чтоб его оставили в покое и как можно дольше смогли уберечь от разочарования. Внезапно Баунти-Джо стал для него столь же далеким, как история для детей, столь же абсурдным и столь же правомочным.

19

Ребекка Рубинстайн набросала первый черновик в ответ на очередное ежемесячное послание Абраши:

«Дорогой Абраша! Порой меня развлекала мысль о том, чтобы дать тебе забавное описание тех старцев, что подстерегают свой конечный исход на залитой солнцем веранде в самом приятном зале ожидания, который только можно себе представить. Вместе с тем я сказала себе, что ты вполне можешь наблюдать такую же демонстрацию человеческого аффекта, а также ошибочные представления обо всем и полное отсутствие планов в своем собственном окружении…

Ты все равно никогда не встретишься с нашими пенсионерами. Да и вообще, слово, написанное на бумаге, редко когда могло завоевать твой интерес.

Но порой я оказываюсь в плену тех иррациональных представлений, которые в почтенном возрасте придают совершенно новую окраску привычным картинам и образам. То нагромождение картин и образов стародавних времен, которое я вижу вокруг себя, обладает весьма сильным электрическим зарядом. И очень серьезной формой! Я рассматриваю их, я прислушиваюсь к ним, я заполняю собой одно из кресел-качалок на веранде и предположительно произвожу впечатление огромной полуспящей морской львицы. Но я не сплю! Я – скрещение воли и осознания окружающего; дайте мне только