Ольга выслушала ее молча, опустив голову, но когда Зинаида замолчала, пристально посмотрела ей в глаза.

— Вы были любовницей Павла?

— Стала ею в ту самую ночь, когда умерла ваша девочка, — честно призналась бывшая табачница. — Это могло произойти и много раньше, но князь, видимо, боялся прогневать Бога… Так что же вы решили, ваша светлость? Получили бы вы в дар от мужа все эти прекрасные вещи, если бы я не пожертвовала собой во имя вашего счастья и спокойствия?

— Счастье… Спокойствие… Жертвы… Эти слова не имеют для меня больше никакого смысла. Возьмите все, — княгиня мановением пальца указала на шкатулку. — Уходите! Мне противен сам ваш запах!

Встрепенувшаяся Зинаида метнулась, сгребла со стола шкатулку и, отчаянно торопясь, бросилась к черной лестнице.

Евгений застал Головина в халате, за утренним чаем с бисквитами, с томиком Байрона в руке. Умиротворенное, чисто выбритое лицо князя можно было выставлять в Пробирной палате среди прочих мер и весов в качестве меры самодовольства. Шувалов даже помедлил секунду, не решаясь нарушать этот благостный покой.

— Извини, что так врываюсь, Поль, — произнес наконец гость. — Но обстоятельства таковы…

— Каковы же твои обстоятельства, братец? — кладя на колено Байрона, шутливо поинтересовался Павел.

— Сдается мне, вас с княгиней обокрали, — ошеломил его Евгений. — Я только что был свидетелем тому, как с черного хода выбежала женщина со шкатулкой в руках. Женщина самого подозрительного вида…

— Боже праведный! — Князь посмотрел на часы. — Княгиня наверняка еще спит, да и слуги только-только зашевелились. А может, это была ее горничная? Экономка? Кто-то из наших?

Евгений отрицательно качал головой: «Нет, нет, нет!» Наконец он не выдержал:

— Никто из дворни не причастен, и все же ты сразу узнал бы эту женщину. Увы…

— О чем ты, братец? — нахмурил брови сенатор, поднимаясь с кресел.

— Это была табачница с Седьмой линии. Сперва ее узнал Вилим, а потом уж и я.

— Зинаида? — рухнул обратно в кресло князь. — Выбежала в этот час от Ольги? Со шкатулкой? Боже… — Он провел ладонью по лицу, издав задушенный стон.

— Срочно идем к княгине! — настаивал граф. — Я удивляюсь твоему бездействию! Эта трущобная крыса могла не только обокрасть Ольгу, но и употребить при этом силу, наконец!

— Нет… Не выдумывай… Не надо… — скрипучим голосом произнес Головин. Он сильно изменился в лице, в одночасье состарился. Резкие морщины, прежде ловко прятавшиеся под маской безмятежного самодовольства, вдруг выступили разом и глубоко избороздили его лоб. Глаза погасли, углы рта обвисли. Байрон, шелестя страницами, свалился на ковер. — Все чепуха… Глупости… И прошу тебя забыть о том, что ты случайно видел. Все обстоит не так, как ты решил. Это не… не кража.

Евгений, как никогда, жалел, что приехал в Петербург. Он не узнавал брата, не понимал его. «Мы сильно изменились за эти годы, — говорил он себе, — и, кажется, оба не в лучшую сторону».

— Что ж, твоя просьба для меня священна, — пожал плечами Шувалов. — Но мне надо с тобой говорить по очень важному делу. Из-за него я, собственно, и приехал в столицу. Я все собирался, но ты пропадаешь в Сенате, тебя не застать…

— Слушаю, — с усталым видом произнес Головин и жестом пригласил кузена присесть.

Евгений усмехнулся:

— Позволь постоять. Возможно, уже спустя минуту ты, Поль, не захочешь сидеть со мной рядом.

— Что за ломанье, Эжен? — поморщился князь. — Ты знаешь, как я терпим ко всем грехам, ибо сказано: «Аз многогрешен…» Я готов услышать самые ужасные признания. Ты разорен? Женат? Перешел в магометанскую веру? Кайся быстрее, милый, мне пора ехать в Сенат!

— Я осужден по делу четырнадцатого декабря, — мрачно проговорил Шувалов.

Князь Павел сморгнул, мгновение подумал и засмеялся:

— Ерунда, дружище, ты испытываешь мое терпение! Я читал списки осужденных, еще будучи в Лондоне. Тебя там не было.

— Надо полагать, ты читал списки осужденных на каторгу и поселение, — предположил граф, — а меня приговорили по самому низшему разряду. Я отбываю срок в своем Владимирском поместье, без права въезда в обе столицы…

— То есть ты хочешь сказать… — Лицо князя болезненно исказилось. Он постепенно прозревал.

— Именно, — подтвердил Евгений. — Я приехал по чужим документам, и уж, конечно, не для того, чтобы жениться на племяннице министра.

Сенатор смотрел на брата так, будто видел Шувалова впервые. Его бледные губы подрагивали.

— Но я не посмел бы переступить порог твоего дома, — горячо продолжал Шувалов, — если бы чувствовал за собой хоть малейшую вину. Я никогда не состоял в тайных обществах и был всего-навсего оклеветан бывшим товарищем, который всегда мне завидовал. Он упорно вписывал мою фамилию в протоколы заседаний…

— О-о-о! Избавь от этих подробностей! Зачем же ты приехал ко мне? Чего ты хочешь от меня? — перебил его Павел.

— Я приехал, чтобы добиться справедливости…

— И хочешь, чтобы я ходатайствовал по твоему делу?! — догадался князь. — Ты с ума сошел?! Я не для того покинул Лондон, получил место в Сенате, чтобы теперь из-за каких-то твоих темных делишек в одночасье потерять все! Твой поступок — верх эгоизма и легкомыслия. Мое положение в обществе не будет стоить ломаного гроша, если назавтра в какой-нибудь дрянной газетенке пропишут, что у сенатора такого-то нелегально гостил брат-декабрист! Мне ведь руки никто не подаст после этого…

— Ну да, — с деланым сочувствием кивнул Евгений, — ты станешь притчей во языцех, заразным больным, которого все начнут избегать. Про тебя будут сочинять пасквили, писать злобные эпиграммы, и что самое ужасное — военный министр Чернышев при встрече не подаст тебе и двух пальцев. Он меня слишком хорошо помнит и никогда не простит тебе этого родства.

— Ты смеешься надо мной?! — в гневе воскликнул Головин. — А я между тем не шучу!

— Какие уж тут шутки, Поль. — Шувалов выпрямился, расправил плечи, вспомнив былую офицерскую выправку. — Именно с легкой руки Чернышева, человека без совести и чести, я осужден на десять лет. Я не был четырнадцатого декабря на Сенатской площади и не знаю людей, которые там были. Но сегодня мне впервые захотелось там очутиться, с пистолетом в руке…

— Что за бред ты несешь? — взвизгнул сенатор.

— Они хотели изменить мир, — не слушал его Евгений. — Видит Бог, человеческий порядок давно нуждается в переменах. Что делаешь ты в своем Сенате? Протираешь штаны, изощряешься в пустом красноречии, принимаешь решения, от которых ничего не зависит. Тешишь самолюбие и приумножаешь свои доходы. Ради положения в обществе, ради того, чтобы министр Чернышев при встрече подавал тебе не два пальца, а, скажем, всю руку…

— Сдался тебе Чернышев!

— …ты покинул дорогую твоему сердцу Англию, своих великих друзей Саути и Вордсворта, а из Байрона и Бернса, поэтов, на которых ты некогда молился, сделал себе легкое чтиво для пищеварения!..