Я рассказывала ему, что в школьные годы мы с Госпелом дружили, встречались, я подготовила его к этому просто так, на всякий случай, но ни о чем серьезном, вроде любви, не говорила.

– А может, я просто глупая, – говорит она.

– Да нет, – отвечаю я, понизив голос, чтобы не услышал Энди. – Это животное начало, и тебе нужно от него избавиться.

Глаза у нее чуть не вылезают из орбит.

– У вас в доме неживая энергия. Все шкуры, рога, чучело тигра, что там еще… Выкинь их немедленно. Они мешают здоровой энергии течь по дому.

– Ты это почувствовала?

– С первой же минуты.

– О господи, я так и знала, – взволнованно произносит она. – Он все это любит, но выкинет по первому же твоему слову.

В волнении она прижимается ко мне, тут же отстраняется и произносит:

– Извини. Захотелось обнять тебя, но я не буду. Я люблю обниматься. Так тяжело, когда не могу!

От ее слов мне становится смешно.

– Уж ему-то ты разрешаешь себя обнимать? – шепчет она, оглядываясь на Энди. – Он такой хорошенький.

И именно в этот момент хорошенький вскакивает и разражается совсем нехорошими словами в адрес судьи.

Немногочисленные гости в ложе оборачиваются и смотрят на неотесанного уроженца Глазго.

– Прошу прощения, – говорит он мне, а не им, и садится на свое место.

* * *

– Что ты в нем находишь? – спрашивает меня Госпел, когда однажды мы идем в его любимый модный коктейль-бар, где он фотографируется с каждым желающим. Нас две пары. Энди и Джамель увлеченно говорят о его работе. Он очень любит детей, с которыми работает, и мне очень нравится, как он говорит об этом.

Я думаю, Госпел ревнует, я даже знаю, что ревнует, вижу, как цвета посетителей бара смешиваются с его счастьем чистого медового цвета; так смешиваются цвета в стиральной машине, когда она начинает работать. Это совсем не хорошо и даже смешно, потому что красивее, чем Джамель, и внутри и снаружи, я еще никого не встречала.

– Что нахожу? – улыбаюсь я в ответ. – Он добрый… Он веселый…

Госпел, прищурив глаза, смотрит на Энди, как будто старается разглядеть, где же это в нем доброта и веселость.

– Какого он цвета? – спрашивает Госпел. – Готов спорить, что не медового. Куда ему до медового!

И он гордо выпячивает грудь.

– Никакого, – отвечаю я и смущаю этим Госпела. – И это здорово. Я знаю лишь, что, как только отключила свою защиту, сразу его и увидела.

* * *

Я дома, на рождественских каникулах, и считаю дни до возвращения обратно в академию. Я очень жалею, что не поехала в гости к Госпелу, как он предлагал, но мне хотелось увидеть Хью. Только вот Хью в последний момент решает не ехать домой; говорит, что ему надо готовиться к экзаменам, что он работает барменом в Кардифе и его не отпустят. Придумывает всевозможные отговорки. Как и Лили, я морально раздавлена тем, что он чуждается нас. Я, как и она, заворачиваюсь в зеленый плащ жалости к самой себе. На рождественском столе у нас готовая нарезка из индейки, которую кладут в сэндвичи для школьных завтраков, тушенная в масле капуста, вареная морковь, картофельное пюре и подлива на пластиковой подложке, чтобы можно было разогреть ее в микроволновке. Моя порция подгорела снаружи и прилипла к подложке, но внутри она на удивление холодная. На десерт она купила желе и заварной крем в пакетах. Она выпивает две бутылки вина, выкуривает пачку сигарет, мы ссоримся, и она куда-то исчезает – на всю ночь. Под утро я слышу, как она возвращается и ползет к себе, вверх по лестнице. Весь следующий день, праздник святого Стефана, она валяется в постели, а я устраиваюсь на диване с коробкой конфет Quality Street, подарком от своего секретного Санта-Клауса, Салони, и смотрю один «Крепкий орешек» за другим. Давно мне не было так хорошо дома.

Вернее, было бы хорошо, если бы не волнения из-за Олли. Этот почти незнакомый мне мальчик-мужчина, с пушком на подбородке и над верхней губой быстро, не говоря ни слова, закидал в себя ужин и ушел со своими друзьями-идиотами неизвестно куда и зачем. Компания большая. Все в пуховиках, которые явно им не по карману, и с капюшонами на головах, как будто они из фан-клуба Grim Reaper; от них прямо веет бедой, среди этих подростков лишь только ему одиннадцать лет. Мне не хочется знать, чем он заслужил их уважение и внимание – или что ему придется сделать, чтобы это заслужить. Он все так же поглощает ее цвета, заряжается ее отрицательной энергией и несет ее с собой дальше, в мир.

Мы поссорились из-за того, что он связался с ними.

Она твердит, что только рада, что теперь у него есть друзья, тем более что мы с Хью бросили его, как будто забыла, что я уехала из дома не по собственному желанию.

– Эй, ты, чокнутая!

Я оборачиваюсь; вот он, Олли, собственной персоной, идет в мою сторону. Каждый день я стараюсь куда-нибудь скрыться, лишь бы не быть дома с ним и толпой его друзей-лузеров, в чересчур дорогих для них куртках, нагло похваляющихся, сколько денег получают оттого, что не делают ничего хорошего. Олли, наверное, следил за мной. Я гуляю по местному парку. Я ушла еще утром и долго-долго бродила по незнакомым мне дорожкам и тропинкам, только бы не сидеть дома. Я нахожу тихий уголок и сажусь доесть несколько последних конфет Quality Street. Клубничные и апельсиновые нравятся мне меньше всего, но я все же изо всех сил стараюсь получать от них удовольствие. Олли наступает на огромный сук, наклоняется вперед-назад, вперед-назад, прыгает на нем, с громким треском ломает.

– Зачем ты за мной шел? – спрашиваю я.

– А больше делать нечего.

– Прямо удивляюсь, как это тебя с твоими дружками где-то не носит.

Он уже не раз имел дело с полицией, еще один прокол, и его отправят в тюрьму для несовершеннолетних. Я, почти как и все соседи, можно сказать, не сомневаюсь, что это именно он угнал машину у Гангали – просто так, покататься. Жить вместе с ним унизительно.

Он злобно смотрит на меня. Взгляд не предвещает ничего хорошего, но я не пугаюсь. Он подходит к краю глубокого оврага. На его дне вода, грязь, пивные бутылки, всякий мусор. Я вижу, что он прикидывает, как бы перескочить его, чтобы быстрее добраться до спортплощадки.

– Я серьезно, Олли, завязывай с этой компанией. Тебе сейчас только и не хватает во что-нибудь вляпаться.

– А по-моему, лучше уж тюряга,