круче моего? – неожиданно спросила она, повернувшись и посмотрев мне в глаза.

– Нет, – вынуждена была признать я.

– Тогда зачем споришь? – спокойно поинтересовалась она, и я, увидев серьги в ее ушах, поспешила перевести разговор на другую тему:

– А я думала, бриллианты у тебя менты в Хмелевке отобрали.

– Когда я поняла, что будет, я сняла все украшения с себя, забрала все у Эдика, завернула в носовой платок и положила в саквояж Михеича: подальше положишь – поближе возьмешь, – усмехнулась она.

– Отважная ты женщина, – покачала головой я.

– Когда у тебя будут дети, ты такой же станешь, – усмехнулась она.

Я не стала ей говорить, что замужество и деторождение в мои жизненные планы не входят – не поймет, и спросила:

– Как здоровье Эдуарда? – Она недоуменно на меня посмотрела, и я пояснила: – Твоего мужа.

– Он не Эдуард, а Эдмон.

– Странное имя для России, – заметила я.

– А он из Прибалтики. Мать – латышка, отец – русский. Призвали его в армию, и служил он в ВДВ. Демобилизовался в восемьдесят девятом, вернулся домой, а там черт-те что творится. Родители развелись, он по документам русский, то есть оккупант, а значит, работы не найти. Помыкался он и пошел палубным матросом на какое-то корыто, но с заходом в иностранные порты. Вот он во Франции и отправился прямиком на вербовочный пункт Иностранного легиона. По всем статьям подошел и через пять лет получил французское гражданство, еще через десять – пенсию…

– Но пятнадцать лет там служат только на командных должностях, – возразила я.

– А разве я сказала, что он был рядовым? – вскинула брови она.

– Как же вы познакомились? – продолжала расспрашивать я.

– Мы с подругой были в круизе по Средиземному морю с заходом в Марсель, а Эдик там, выйдя на пенсию, поселился – он же на море вырос. Вот в кафе на набережной он, услышав русскую речь, к нам и подсел. Поболтали, обменялись телефонами, адресами. Потом созванивались, переписывались… Я ездила к нему, он – ко мне. Так и поженились, он получил российское гражданство… В общем, живем – не тужим.

Мне очень хотелось спросить у нее о судьбе ее дочери, но я не решилась, лучше у Сергея или Ивана поинтересуюсь.

– Галя, получилось так, что я немного в курсе твоих дел и хочу спросить: почему ты тогда деньгами родителям не помогла?

– Потому что знала, куда они пойдут, – в соседнюю деревню, где у отца баба была и детей от нее косой десяток. А матери и копейки бы не досталось, – с ненавистью произнесла она.

– А она о той второй семье знала?

– Конечно! Это же деревня, ничего не скроешь!

– И терпела? – невольно воскликнула я. – Гнала бы его к чертовой матери.

– Там менталитет другой: если мужик от бабы ушел, это не он сволочь, а она плохая жена. А как в доме без мужика? Вот мать и молчала, лебезила перед ним, чтобы не ушел. А он ее попрекал, что я у них одна получилась, но разве она виновата была, что у них резус-факторы разные? Мне это вранье так поперек горла встало, что я готова была куда угодно уехать, только от них подальше.

– Извини, я поняла, что эта тема тебе неприятна. Скажи, что с Луизой?

– То есть от неприятного совсем к кошмарному? – усмехнулась она. – Она сейчас в «Авиценне», в отдельной палате. Положение у нее безнадежное, ничего сделать нельзя – мозг умер. Она будет жить до тех пор, пока бьется сердце, и сколько это продлится, никто не знает. За ней будут ухаживать, внутривенно кормить, но… Это живой труп. Господи! Сколько Самвелу пришлось за эти дни вынести! Один разговор с отцом Мушегом чего стоил. Этот идиот уперся как баран. Его пришлось почти силой везти в «Авиценну», чтобы он своими глазами на Луизу посмотрел. А потом везти его к Ильину… Кстати, Самвел и документы у Ильина забрал, и расписки Мушегу показал! А тут Мушег прочитал протоколы допросов и другие документы и, как узнал, что Казарян жизнь самоубийством покончил, тут же заявил, что отпевать его не будет, хотя его мать приходила, и он ей это уже обещал, как и место на кладбище. К счастью, этот баран окончательно убедился, что Луиза жива, а на участке Варданянов чужую женщину похоронили, и согласился, что ее нужно перезахоронить. А она же ковидная! А хоронили-то летом! А сейчас земля как камень! Я даже не буду говорить, во сколько обошлось ее выкопать и перезахоронить на Новом кладбище, на дальнем участке. Ну и крест поставили с табличкой, кто там лежит – бедная женщина ведь не виновата, что с ее трупом так обошлись.

– Могилу землей засыпали?

– Да чтобы зараза не дай бог не распространилась, ее и заливали чем-то, и засыпали! А потом уже землей! – махнула рукой Галя и возмущенно спросила меня: – Вот ты скажи, почему такая несправедливость? Эти сволочи столько бед натворили, а потом раз – и они уже в аду! А у нас тут проблема на проблеме, и не знаем, когда все решим! Радует то, что их в полиэтиленовых мешках в общей могиле зароют и следа на земле от них не останется!

– Вообще-то у Сусанны дети есть, – заметила я.

– Хорошо! Тогда в Тарасове не останется! Уж об этом я позабочусь! – зло бросила она и отвернулась к окну.

Некоторое время мы ехали молча, а потом я осторожно спросила:

– Я так поняла, что ты везде с Самвелом ездила?

– А один он чего-нибудь добился бы? – резко повернулась ко мне она. – Нас с Ашотом жизнь наотмашь хлестала, оба нахлебались горячего до слез, цену каждой копейке знали! И что свободой, а то и жизнью рискуем, тоже знали! А Самвел не понимает, как за что-то нужно бороться! Он получил все готовое! Он сам ничего не заработал! Не создал! Ашот учил его управлять, а не зарабатывать! Так он и этому до конца научиться не смог! – яростно выговаривала она, и я отвела взгляд. – Да, знаю я, о чем ты сейчас подумала! Что я, вся такая умная, Самвела ругаю, а у самой дочь была…