Но это относится и к Джейку.

Я не думаю, что нарушенное обещание можно когда-либо загладить. По-настоящему. И я нахожу Тома привлекательным. Однако он меня не целует. Мои волосы падают мне на глаза, и он наклоняется, чтобы заправить прядь мне за ухо. Он разглядывает меня достаточно долго, что должно быть неловко, не это не так. Это приятно.

– Мне надо снова у тебя спросить, Лекси, прежде чем я внесу деньги в траст. Ты уверена?

– Абсолютно, – твердо говорю я.

– Потому что я пока ничего не тратил. Они сделали свое дело, не будучи потраченными. У меня снова есть жизнь. Мне необязательно принимать деньги.

– Но ты собираешься пустить их на такое доброе дело, – возражаю я.

– И твой муж согласен?

Я подумываю солгать ему, но не могу. В моей жизни и так много лжи. Я не могу добавить еще одну.

– Он не знает.

– Разве это не будет проблемой, когда он узнает?

– Может быть, – со вздохом признаю я. – Но в данный момент перед нами ряд проблем.

– Я не хочу быть еще одной.

Я глубоко и решительно вдыхаю:

– Как я это вижу, в худшем случае у каждого из нас будет по девять миллионов, чтобы тратить их, как нам захочется. Я хочу потратить свою часть так. Скорее всего, я отдам еще больше. Я не знаю, что с ними делать. Другим они нужны больше, чем мне. Уж это ясно.

Тома смотрит на меня с незамутненным восхищением. Это лучший взгляд, которым может наградить один человек другого. Он смотрит на меня с уважением, одобрением, благодарностью и рвением. Словно я показала ему что-то новое в мире. Я робею, но мне это также кажется прекрасным. Что-то поблескивает, закипает и тает в моей груди.

– Как у тебя это получается? – спрашивает он.

– Что именно?

– Так беспокоиться о людях, которых ты даже не знаешь? По моему опыту, беспокоиться за знакомых уже достаточно болезненно.

– Я тебя знаю, Тома, – отвечаю я шепотом, хоть я и не хотела, чтобы это прозвучало как секрет.

Он отвечает более смелым тоном. Который немного меня встряхивает и отрезвляет. Мне кажется, из-за алкоголя я воспринимаю это как момент близости, а он – нет. Я веду себя мечтательно и романтично. Он хочет убедиться, что на него не подадут в суд, если он примет мой подарок в три миллиона фунтов.

– Да, но дело не только во мне. Ты беспокоишься обо всех. Я только один из длинной вереницы людей, – твердо настаивает он.

Его слова приводят меня в ярость, делают больно.

– Как ты можешь такое говорить? Я не делилась своим выигрышем со всеми подряд. Между прочим, я не делилась им ни с кем, кроме тебя.

– Ты отдала мне ровно 2,976 миллиона.

– Да.

– Очень точная сумма.

– Это ровно одна шестая нашего выигрыша. Твоя доля.

– Моя доля?

Мне нужно сменить тему.

– Ты начнешь новую жизнь, Тома. Ты дашь многим новую жизнь.

– Долгое, очень долгое время я мог думать только о моей старой жизни. О той, что потерял. Я представлял, как растет Бенке. Как мы с ним играем в футбол в парке, как я веду его в школу, сижу перед его учителями, пока они говорят мне, какой он умный, добрый мальчик. И я подумываю еще о детях. О еще одном сыне. Может, дочке. Она бы тоже играла в футбол или, если не хотела бы, я бы сидел с пластмассовой чашкой и притворялся, что попиваю из нее на чаепитиях. Я бы выглядел нелепо. Но мне было бы все равно, – Тома смотрит на траву в футе перед собой. – А еще, если бы Бенке не хотел играть в футбол, если бы ему нравились музыка, театр или рисование, это тоже было бы хорошо. Чаепития! Этот ребенок мог стать кем угодно. Мне было бы все равно. И Ревеке, – он покатал ее имя у себя на языке, в темной ночи, и я слышала тоску так же отчетливо, как радостное пение, доносящееся из дома. – Она бы сдала экзамены и стала бухгалтером. Она была бы очень хороша. Очень предана делу. Она стала бы большой начальницей. Она могла бы приходить домой и злиться на меня, что я не погладил вещи, не приготовил ужин так, как она хотела. И я бы извинялся. И пытался бы больше делать по дому. Хоть это не в наших традициях, мы бы жили более современно и равно, – теперь он поворачивается ко мне. Я смотрю на него, хоть его боль тяжело видеть. – Я бы бросался с головой во все блестящие возможности в мире, был бы открыт ко всему, к ребенку, которому нужно дорогое лечение у стоматолога, к заваленному экзамену, к тому, как в подростковом возрасте он поцарапает мою новую машину, даже к тому, что нашел бы заначку с наркотиками в его комнате. К вещам, случающимся с моими друзьями. Я бы все это вынес, потому что эти холодные ветра разворошили бы немного, может, сломали бы пару заборов. Но ничего более.

Я обожаю, как Тома разговаривает. Он прилагает больше усилий к тому, чтобы понять, что мы значим, что значит жизнь, чем утруждается большинство людей. Я не знаю, потому ли, что он – человек другой культуры и носитель другого языка, или потому, что он пережил утрату жены и ребенка. Я просто знаю, что могла бы сидеть и слушать его всю ночь. Он вздыхает.

– Я провожу много времени, думая о той жизни и злясь на мою другую жизнь. На ту, что со штормами – разрушительными, жестокими штормами, где я пытаюсь притупить свою боль. Где я стал человеком, который слишком много пил и принимал антидепрессанты. Человеком, оказавшимся на улице, – он качает головой. – Ревеке было бы так грустно, если бы она видела. Или она разозлилась бы. Она бывала яростной. Она ненавидела пустую трату чего-либо.

– Уверена, мне бы понравилась Ревека, – улыбнулась я.

– Да, понравилась бы, но вы бы никогда не познакомились.

– Полагаю, нет.

– Когда они умерли, я потерял все. Их, да, но также восхитительное стремление становиться лучше. Без них мне было некого подводить, кроме себя. Что я и сделал, – он вздыхает, качает головой. – Ты дала мне шанс, Лекси. Я не могу прожить ту жизнь. Ее больше нет. Но ты дала мне шанс на другую жизнь. Ты вернула мне желание становиться лучше. Я думаю, ты дала мне шанс прожить очень, очень хорошую жизнь.

– Я дала тебе деньги, Тома. Ты