– Вопрос, – Тома постукивает пальцем по моей руке, чтобы привлечь мое внимание. Оно и так сфокусировано на нем, но его прикосновение отдается пульсацией по моему телу. – Ты хуже обо мне думаешь, Лекси, потому что я перестал искать владельцев? Людей, несущих ответственность?

Я качаю головой.

– Я думал, может, со всеми этими деньгами я мог бы остаться и отследить их. Записи явно намеренно создают путаницу, но теперь мы могли бы нанять частных детективов.

– И что тогда? – спрашиваю я. – Его не привлекли бы к ответственности, потому что удар на себя приняла Уинтердейл. Это тупик.

– Если бы мы его нашли, мы могли бы нанять бандитов, чтобы они его убили.

Я округляю глаза, и Тома смеется.

– Я шучу. Я не убийца. Было время, когда от ярости мне этого хотелось, но ты залила эти воды маслом, Лекси.

– Тебе будет лучше двигаться дальше. Я этого для тебя хочу. Поэтому я отдала тебе деньги.

Тома протягивает руку. Касается большим пальцем чуть выше моей брови, поглаживает меня там. Я закрываю глаза и поддаюсь ласке. Она медленная и нежная, как будто он только обнаружил этот кусочек моего тела, и это самая эротичная часть меня. Или ценная. Он сглаживает мои переживания. Я чувствую, как мое тело расслабляется. Он подтягивает плед к моему подбородку, и я чувствую, как он плотно укутывает меня им – так, что я уютно замотана. Он замирает, смотрит мне в глаза, а затем наклоняется, целует меня в лоб. Целомудренно, но не совсем. Трепетно. Я чувствую аромат холодного ночного воздуха, окутывающего его.

– Мне стоит вызвать такси, – бормочу я.

– Да, тебе нужно возвращаться на свою вечеринку.

Назад к моей жизни. Или чьей бы то ни было жизни, которую я теперь проживаю.

33

Эмили

Ридли не отпускает мою руку, пробираясь по вечеринке через поле в сторону леса. Он идет быстро, я едва поспеваю. Мои ботинки высокие и, хоть каблуки довольно толстые, я падаю на них два или три раза, немного подвернув лодыжку. Каждый раз, когда это случается, он закатывает глаза и говорит: «Серьезно, Эмили, сколько ты выпила?» И мне нравится, что он за меня беспокоится. Даже если его обеспокоенность звучит немного как осуждение. Он прав. Я пьяна. Мне это нравится. Мои пальцы будто сделаны из сладкой ваты, такие податливые и мягкие, безжизненные. Мои пальцы, моя голова, мое тело.

Аккуратно подстриженная трава сменяется на более высокую, дикую, и вот уже появляются заросли ежевики, веточки и опавшая листва. Я рада, что на мне ботинки, иначе я разодрала бы себе все ноги. Ридли отпускает мою руку, прижимая меня к дереву. Кора царапает мои голые плечи и спину, но мне все равно, потому что его язык у меня во рту. Он настойчиво целует меня, а я знаю, что значит такой тип поцелуев. Я рада. Я целую его в ответ. Так же настойчиво – мы ударяемся зубами, сталкиваемся языками, как будто забыли, как двигаться вместе, но я не останавливаюсь. Я вплетаю свои пальцы в его волосы и притягиваю его голову к себе, чтобы он тоже не мог оторваться. Он водит руками вверх и вниз по моему телу. Кажется, мы оба не забыли, как это приятно. Его поцелуи заставляют все остальное исчезнуть, как будто есть только мы на фоне одного из тех зеленых экранов, используемых на съемках кино, в нашем собственном пространстве, где можно создать что угодно. Мгновение назад я слышала рев вечеринки вдали: диджей, аттракционы, повизгивания и смех. Теперь звука нет – кроме нашего тяжелого, ускоренного дыхания. Кто-то нажал на кнопку отключения звука на пульте мира, смотреть нечего, мои глаза закрыты, есть только он. Его прикосновения. Его тепло. Его присутствие.

Я знаю, что спустя какое-то время должна спросить. Я не хочу. Я хочу продолжать ощущать его губы на моих, его руки на моем теле, но у меня есть самоуважение, и поэтому я отрываюсь от него. Он просто прижимается губами к моей шее, ушам, рукам и лицу. Его дыхание теплое и идеальное. Я чувствую запах пива и яблок в карамели, исходящий от него. Его пальцы проскальзывают в штанину моего трико.

Тяжело дыша, я спрашиваю:

– И что с Эви Кларк?

Он на мгновение прерывает поцелуи, чтобы посмотреть на меня, и улыбается:

– Ревнуешь?

Да, очевидно, но я не вижу, как признание может пойти мне на пользу.

– Интересуюсь, – парирую я, вполне довольная своим ответом. Я думаю, что звучу остроумно и современно, не настолько встревоженной и обеспокоенной, как на самом деле. Он пожимает плечами. Если бы я так сильно его не любила, я бы сказала, что он выглядит глупо. Или, может, пристыженно. Я замираю, понимая это даже сквозь туман алкоголя и похоти.

Я думала, он скажет, что она ничего не значит.

Он не говорит этого.

То есть она что-то да значит. Его последнее завоевание. Но опять же, он целовал меня всего лишь секунду назад. Я отгоняю воспоминание о том, как он стоял у двери школьного туалета, пока Меган била и пинала меня. Я пытаюсь не думать о том, как он фотографировал меня со спущенными до лодыжек трусами. Он начинает оглядываться по сторонам, выглядя растерянным. Почти так, словно он внезапно не уверен, как оказался в лесу наедине со мной, будто он забыл, что сам взял меня за руку и практически притащил сюда.

– Я очень пьяная, – говорю я. Я слышала, как это говорят другие, оправдываясь, когда они совершали что-то, о чем сожалеют, или когда хотят сделать что-то, чего делать не следует, и уже заранее придумывают оправдания. А иногда люди говорят это, просто чтобы заполнить паузу в разговоре, не придумав ничего другого. Я не уверена, что из этого относится ко мне. Может, все сразу. Легкость между мной и Ридли разлетелась на части. Он нервный и дерганый, не может посмотреть на меня. Я хочу, чтобы он посмотрел на меня, больше всего на свете, потому что у меня крутой костюм и профессиональный макияж, и если когда и было время ему хотеть меня – это сейчас.

– Я беременна.

Вот теперь он на меня смотрит. Он поворачивает голову так чертовски быстро, что мне кажется, она отпадет. Я ожидаю какого-то проявления сожаления или сочувствия, может, даже радости, или это уже слишком? Но я вижу лишь ярость.

– Ты гребаная лгунья, – его голос надламывается на слове «гребаная». А это – потому что я пьяная