– заставляет меня хотеть рассмеяться. То есть рассмеяться по двум причинам: его голос все еще ломается, а он уже будет папочкой – это раз. Плюс, слово «гребаная» однозначно сюда подходит. У нас был секс, больше одного раза, а теперь у нас будет ребенок. Здесь не нужно быть Эйнштейном. Я думаю об этом, но еще и о многом другом. У меня снова возникает ощущение, что я парю над этим разговором, а не участвую в нем. Это слишком. Думаю, технически я в состоянии истерики.

– Это правда, – я качаю головой в попытке сконцентрироваться. – Я сделала тест.

– Твою мать, – он оседает на корточки. Падает, словно его подстрелили. Балансируя на ступнях, уперев локти в колени, согнув плечи, обхватив руками голову, он глядит на землю. Это знакомая мне поза. Он так приседает, когда его команда проигрывает матч.

– Твою мать, – снова говорит он.

– Все нормально, – говорю я. Хотя я так не думаю. Я не хочу быть мамой. Я слишком молодая. Мы только что выиграли в лотерею, и я купила все эти классные шмотки. Я не смогу в них влезть, потому что растолстею. Но, с другой стороны, мы только что выиграли в лотерею, и мне исполнится шестнадцать через пару недель, так что, возможно, все и может быть нормально. Если Ридли захочет ребенка. Если он захочет меня. Я приседаю возле него. Очень близко. Наши головы почти соприкасаются. Мне хочется положить руку ему на спину. Погладить его. Утешить. Я тянусь, но не осмеливаюсь – не до конца. Моя рука зависает возле его кожи, но не касается ее. Я чувствую исходящий от него жар. Это сводит меня с ума.

Я слышу, как он что-то бормочет, но сложно разобрать, что именно. Я шатаюсь, потому что приседать на каблуках после дебютного питья водки залпом – это тяжело. Он повторяет, на этот раз более отчетливо:

– Я этого не хочу.

– Этого? – спрашиваю я, умирая.

– Тебя. Ребенка. Этого, – теперь он смотрит прямо на меня. Из его глаз вылетают стрелы и буквально пронизывают меня. – Я совсем тебя не хочу.

Его слова опрокидывают меня. Я падаю на задницу. Земля влажная.

Я смотрю на Ридли – он трясется, его руки и губы дрожат. Я думаю, он заплачет. Он не плакал с одиннадцати лет, не плакал даже когда умер его дедушка, а он его любил. Он выглядит по-настоящему испуганным. По-настоящему грустным. Мне плохо оттого, что я заставила его так себя чувствовать. Что нежелание быть со мной так сильно его обременяет. Я знаю, это странно, и я должна просто его ненавидеть, но не получается. Я люблю его. Все, чего я когда-либо хотела – это сделать его счастливым. Быть счастливой с ним. Я знала его еще до того, как могу вспомнить знание чего-либо. Он такой родной для меня. Он – мужская версия меня. Я смотрю, как он отдаляется, и чувствую боль, словно меня разрывают пополам.

– Как я могу теперь ничего для тебя не значить? – спрашиваю я. Когда мы были стольким. Всем.

– Не знаю, но так и есть, – он встает и с тоской оглядывается на вечеринку. Я знаю, что он хочет быть там. Наверное, с Эви Кларк. Он не хочет быть со мной или быть папой.

– Ты рассказала кому-нибудь? – спрашивает он. Я качаю головой. – Тебе надо рассказать своей маме. Она с этим разберется. У вас теперь достаточно денег, чтобы разобраться с чем угодно, – говорит он через плечо, уходя.

Я не могу смотреть, как он уходит. Я отворачиваюсь и падаю на четвереньки, как животное. Меня начинает рвать. Моя блевотина цвета коктейля. Красная. Это выглядит так, словно у меня изо рта льется кровь. Меня тошнит и тошнит, пока не остаются только сухие позывы и сплевывания, больше нечем рвать. Я не знаю, тошнит меня от беременности или алкоголя. Знаю, плохое сочетание. Может, меня тошнит от жизни. Мои глаза закрыты, потому что я не могу посмотреть на мир. Но потом я слышу шаги позади себя – кто-то продирается сквозь кусты, ветки и траву. Я замираю.

Ридли вернулся! Мое сердце снова оживает. Он вернулся! Может, чтобы извиниться, может, чтобы прижать к себе. Он вернулся, и все будет хорошо. Я быстро вытираю рот тыльной стороной руки. Он не захочет целовать меня, если я вся в блевотине. Я не хочу, чтобы он видел меня, ползающую на четвереньках, окруженную блевотиной и жалостью к себе. Мне нужно встать, выглядеть хотя бы немного достойно, выглядеть немного собранно. Когда я двигаюсь, что-то ударяет меня сзади. Очень сильно. Я думаю, что с дерева надо мной внезапно упала ветка и огрела меня. Это как случайно упасть в бассейн плашмя, когда пытаешься нырнуть. Меня охватывают боль и шок, но боль не в животе, а в ягодицах, будто меня буквально пнули под зад. Я инстинктивно отползаю и в процессе приземляюсь ладонью прямо в оставленную мной лужу, отчего рука скользит и подгибается подо мной. Шлеп, еще один удар. Я в ужасе думаю, что небо падает. Я не могу контролировать свои конечности, я оседаю и ничком валюсь на землю.

В мгновение ока меня лихорадочно ощупывают чьи-то руки, и я понимаю, что это не падающие ветки, не падающее небо. Этому есть более обыденное объяснение. На меня напали. Это мужчина – или мужчины. Я молодая девушка в откровенном костюме. Такое случается на каждом шагу. Я пытаюсь кричать, но мой рот зажат ладонью. Я изворачиваюсь, сопротивляюсь, пытаюсь укусить руку, но мой рот и глаза заклеивают лентой, толстой синей лентой. Всего за несколько секунд я нема и слепа. Я все еще машу ногами и пытаюсь спихнуть их с меня, но их двое, трое, может, больше. Мужчины. Не мальчики. Я чувствую их запах и ощущаю, как их руки запихивают мне кляп в рот и связывают меня. Мое сердце колотится в груди, мне кажется, что меня разорвет от страха. Они связывают мне ноги, связывают руки за спиной. Все происходит быстро и невыразимо ужасающе. Я бессильна. Они забираются на меня, и я думаю, что меня изнасилуют, но потом понимаю, что они просто меня обездвиживают. По крайней мере, пока. Они, наверное, заберут меня куда-то, чтобы изнасиловать. Я плачу, но ни слезы, ни звук не могут выйти наружу. Мне кажется, я могу задохнуться. Я абсолютно охвачена ужасом, мне никогда еще не было так страшно. Это в миллион раз хуже, чем избиение в туалете, это в миллион раз