«Пыд обресс (под обрез)…» – еле ворочал языком тирщик Семёнов. Он вял, засыпающ, приподымаемое из-под низко надвинутой кепки лицо – как гирька. «Пыд обресс ссэлься…» – Пивные усы от натужного выдоха топорщит, будто осоку…

Стрелок поспешно целится «пыд обресс». Выстрел – мимо! Да-а, и под обрез даже не берёт!

«Сспусссковый крюк дёргассс» – не моргал даже, а совсем умирающе жевал веками тирщик Семенов. (С открытием тира и по крутому запою он был переведён из жара-пара городской бани сюда, в тир, что называется, под сень и прохладу вековой дубравы. И переведён, надо сказать, вовремя, сердобольно, потому что работал пространщиком в мужском отделении, работал жестоко, жутко, на полный износ. «По полторы литры приходилось принимать. За день. Белой. Пиво – не в счёт. И – на ногах! И – всё видел!..Бывало: ты этта чей клёш напяливаешь? А? Моего лучшего друга Коли Шкенцы? Пока он моется, ты, значит, напяливаешь? А ну забирай свои подгузники, да чеши – пока голым не пустил! Ишь, шермач базарный!»)

«Крюк не дёргай. В самое яблоссско ссэль», – из последних сил поучал Семёнов. И трудовая голова падала на барьер.

Ага! Крюк не дёргать. Целить под самый обрез. Как бы самое яблочко… Хлесть! А-а! Кувыркнулся, зайчишка! Вниз башкой теперь лыбишься! А-а!

Всегда неожиданно появлялся Хашимка. И, поблёскивая острым злорадным глазом, держал всеобщую испуганную паузу… Юных стрелков как-то судорожно и молча начинало выталкивать из тира. Ждали испуганно возле дверей.

– Пук-пук, тирщик Семенов! – как фашист из кинокартины, пугал Хашимка, целясь из духовки. Тирщик Семенов вскидывался – дуло смотрело прямо ему в переносицу. – Пук-пук! Ха-ха-ха!

– Ну ты! Вражина недобитая! – холодея, трезвел Семенов. За дуло вырывал духовку. – Ну-ка – отсель! Мразь! – И под удаляющийся хохот долго ещё успокаивал скачущее сердце тихими матерками: – Подлюга крымская! Хан недобитый! Мать твою!..

«…Бырыг, зволощь! Лодка давай! Бырыг! – одинаково, но каждый раз, как выстрелы, неожиданно и страшно выхрипывало, рвалось на воду к мальчишкам, и следом грохотало уже по-настоящему, неумолимо, жутко. Посевы дроби ложились у кормы, у носа лодки, то не долетая до неё, то перехлёстываясь дальше. Ребята уже не уныривали под лодку, ребята висели на чёрном её горбу сырым беспомощным бельём. Поскуливая, вздрагивая и отворачиваясь от берега, плакали и ждали, ждали только одного – когда лодку вынесет из длинной излучины на видимость парому и кончится это всё. А одноглазый, всё больше и больше ярясь от обнажённой, трясущейся беззащитности ребят, всё больше и больше пьянея от полной своей власти над мальчишками… садил и садил из ружья. «Лодка, зволощь! У-убью!»

Как назло, течение в этом месте было вялым, забывчивым. Лодку выставляло берегу то одним боком, то другим, разворачивало поперёк, снова медленно поворачивало бортом. Мальчишки поспешно перебирались к другому борту, противоположному, чтобы загородиться лодкой, и, скуля, потихоньку начали свиристеть. Свиристеть с надеждой: дядя Ко-оля-я! Шкенцы-ы! Помоги-и-ите! Убива-а-ают! Гад! На по-омощь!.. А-а, на помощь зват? На! помощь. На! Ыты тебе не тирщик Семёнов. Н-на-а!.. Лошади шарахались после выстрелов, дробь подбиралась ближе и ближе к мальчишкам. «Лодка, зволощь! У-убью!» По корме дробью дерануло. Совсем рядом с Витькой.

– Ма-ама! Помоги-и-ите!.. Га-ад! Сво-олочь одноглазая! Я тебе…

«А-а! “Зволощь”! Мына – зволощь зват? Зищас, зищас. Ыта тебе не тирщик Семёнов. Ыта тебе… ружьё джигит… – Хашим-ка торопливо перезаряжал ружьё. – Зищас, зищас». Перезарядил. Вскинул. Смерть глянула сжатым полукружием стволов прямо в Витьку. Онемила его, на лодке распяла. Завопил Талгатка, лошадью врезался в отца – выстрел взметнуло в небо. «Эти! Эти!» Мальчишка хватался за отца, путал ему руки, не давал снова вскинуть ружьё. Лошади теснились, кружились на месте…

– Ы-ы! матыр-р! – Хашимка кулаком вышиб сына из седла в кусты. Путался в ружье, в лошадях, в поводьях, никак не мог отъединить свою лошадь от другой и вскинуть ружье. Лошади храпели, пятились, приседали, охватывались жутью. «Ы-ы, матыр-р!»

Из кустов выполз Талгатка. Умываясь кровью, на коленках, раскачивая стриженой головой, протягивал руку к отцу, всё молил: «Эти-и! Эти-и!» А тот – совсем озверевший от задержки, словно внезапно повязанный кем-то, – рвался, бил лошадей кулаком. По глазам, по глазам. Лошади дико ржали, вздёргивались на дыбы и, словно с Талгаткой видя ту незримую, крайнюю, непоправимую черту, за которой двое внизу на воде парализованно ждали смерти, ещё теснее сбивались, судорожно утанцовывали, пятились от края…

Вдруг из кустов выскочил Дыня. С арбузиком в руке. Неожиданный, бесстрашный, радостный. Как громок средь ясного неба. А-а-а! Испуга-а-ались!

И стали лошади. И рот разинул Хашимка. А Дыня покачал арбузик, будто прикидывая его вес… и резко швырнул прямо в морду Хашимке… Точно черепушка Хашимкина раскололась и брызнула на все стороны красной нечистью. Хашимку откинуло, озвездило. А Дыни уже нет. Исчез – как появился.

– Стый! Матыр твой! Стый! – Ослеплённый Хашимка пошёл ломиться в кусты, отплёвываясь, стреляя направо-налево. – Стый!..

Ребята на воде опомнились, подхватили лодку – Шаток, нырнув, за цепь, Павлики за борт – задёргались, радостно освобождаясь, спихивая страх ногами. Подальше! Скорей!

– Павлики – к карбасам!

Павлики мгновенно понял, ударил сажёнками вперёд. Паром как раз был у этого же берега, и уцепись мальчишки за какой-нибудь из карбасов – всё было бы в порядке, но Павлики, пролетая под тросом, вдруг вымахнул из воды и цапнулся за него обеими руками. Трос резко спружинил, выдернул его… из трусов. Павлики хихикнул и задумался, макаясь в воду: как теперь? По улице-то?… Не зря говорят: дурость заразительна – вместо того, чтобы спокойно додёргать лодку до ближайшего карбаса и там уцепить её, Шаток зачем-то начал биться с лодкой против течения. К Павлики на тросу. «Павлики, вы-ы-ручку!» Павлики опомнился, завытягивался рукой навстречу. Р-раз! – цапнулись руками. Течение вынесло, дергануло всю связку – Шаток сразу под воду ушёл. Натужно Павлики его наверх вытянул. И растаращились лягушками, как на кукане. И зарвалась черноспинным тайменем лодка, удерживаемая Шатком. А тут ещё паром отвалил от берега и побежал во все лопатки, потащил карбасы на противоположную сторону – и поволокся весь кукан из пацанов и лодки, и понёсся точно вверх реки. Шатка заливает, Павлики орёт:

– Не могу держа-ать! Брось лодку!

Иртыш бил, захлёстывал, резал Витьке глаза, голова захлёбывалась, отстранялась вбок, но упорно фырчала сквозь стеклянные крылья:

– Держи-и-и!

– Не могу-у-у!

– Д-держи-и-и!

Странных купальщиков заметили на пароме. Добежав до середины реки, паром круто повернулся понтонами в лоб течению, выжидательно загулял туда-сюда.

– Ви-тя-а-а! Не могу-у-у!

– Держи-и!

Рука Павлики уже слабеюще вздрагивала, везлась по тросу. Рывками, рывками. И мокро, ржаво въехала в стальную заусеницу: а-а-а! – ушёл под воду крик.