Когда Шаток вынырнул – вокруг лодки было пусто. Заскулил, заметался:

– Павлики! Где ты? Па-авлики!.. Ма-ама!..

Как-то медленно, пьяно выплыл ниже по течению Павлики. И так же вяло, жутко захлопал рукой о воду как пустой варежкой:

– А-а-а-а-а-а-а!

– За лодку, за лодку! Павлики! Хватайся! За лодку! – подпихивал лодку Витька. – За лодку!

Как чужую, закинул распоротую руку на горб лодки Павлики. И сразу замолчал, безжизненно повиснув. На блестящую черноту днища волнами пошла накатывать, водянисто разжиживаться кровь… Шаток заклацал зубами:

– Ддерржиссь! П-павлики! Сейчас! Сейчас! – Нырнул, нашёл цепь, вынырнул и потащил лодку к карбасам.

На пролетающий борт очередного карбаса прыгнул с цепью отчаянно, зубасто: а-а-а! Цапнулся. Течение шмякнуло его о высокие доски борта – и опять растянуло. Опять кукан! Только теперь на лодке ещё и безжизненный Павлики повис.

Шкенцы понял, что не озоруют мальчишки, что беда, испуганно затопался своей деревяшкой, закричал:

– Митька, твою мать! Где ты там?!

Из фанерной будки недовольно загундело – и на свет божий явился Рейтуза. Потягивался, почёсывался: ну, чё ты там?…

– Живо в лодку! Ребятёшки тонут!

Митьку смело с парома. Цепью гремит, отвязывает лодку.

– Погоди! Я скажу. – Шкенцы схватил рупор, ударил вверх реки по карбасам: – Эй, на воде-е! Ребятёшки-и! Отчепляйсь! Не боись! Мы вас пойма-аем!.. Отчепляйсь! Кому говорю?! Утопните, мать вашу! Отчепляйсь!..

Шаток распято висел по борту, слушал реку, голос Шкен-цы и, не зная, что делать, про себя ли, вслух ли, бубниво ворчал: как же, жди! Поймает он, видите ли! Шустряк какой!.. За лодку-то эту неделю батрачили у Подопригорова. Впятером батрачили. Кизяк топтали. Вытоптали и выложили не одну тысячу. А через полмесяца, когда кизяк схватится, и в скирды обязались сложить. Но купил их Подопригоров с этой лодкой, явно купил: получили не хорошую, не крепкую, которая во дворе у него лежала, а вот эту – полусгнившую, бросовую, что на Поганке беспризорно болталась. Без вёсел, без кормовика, без шеста, переворачивалась она пацанвой целыми днями, упорно топилась всё лето, утопнуть никак не могла. Может, и была-то она вовсе и не Подопригорова. Но сам ходил по берегу, как хозяин указывал, так что, чёрт с ним, пусть будет считаться его… А с каким трудом перевезли её на тележке к Иртышу, сколько возились с починкой: новую доску пустили по борту, конопатили, смолой заливали. Весла дядя Ваня Соседский делал. Кормовик с шестом подарил. Черпак. Он же отковал новую уключину вместо утерянной. Места добились у прикола, замок пудовый купили… И вот так, за здорово живёшь отдать?… Шалишь! Это мы ещё посмотрим!..

Шаток снова потянул лодку с Павлики к борту карбаса. Он норовил накинуть цепь на одну из лап пирамидной треноги, поверх которой, через блок, был пропущен и зудливо выпевал трос.

Витька выкинул себя с цепью на борт – мимо! И снова распятый лягушонок…

– Эй, отчепись! Кому говорю?!

Шаток скосил лицо, позвал:

– Павлики! Перебирайся сюда! Сможешь?

Павлики поднял голову, мутно посмотрел. И голова снова опустилась. По-прежнему – волнами – накатывала на блестящую черноту днища кровь…

– Держись, Павлики! Я сейчас, сейчас… – Шаток сцепил зубы, потянул цепь. В последний раз. Он знал: если не накинет её сейчас – тогда всё: сил больше не собрать. Тогда – ловите, отбирайте. От напряжения Витькино лицо посинело, мукой закинулась кверху голова – небо затряслось, лопнет сейчас, разлетится на куски… Ну, ещё!.. ещё чуть!.. ещё чуток!.. чтоб запас был!.. ещё!.. ну!.. н-ну-у!!

– А-а-а! – Кинулся с цепью на борт, захлестнул лапу пирамиды цепью раз, другой. И повис, вздрагивая, топорщась рёбрами, точно перьями. Отдышавшись, подтянул лодку с Павлики. Перевалил его – белозадого, как клеймёного – в карбас.

Шкенцы победно топнул деревяшкой, заорал в рупор:

– Молодцы, чебачня, молодцы-ы! Н-но попадитесь мне, н-но попадитесь! Ия вам покажу! Уж я вам да-а-ам! – И так крутанул штурвал, так накренил паром, что телеги чуть в Иртыш не посыпались.

Вся ладошка была вспорота до мяса. Ветвями сползала и сползала кровь по поднятой трясущейся руке Павлики, скрючившегося у борта, скатывалась ему на ноги, на живот, теснилась в паху. Шаток пластанул кусок от трусов, хотел перевязать…

– Погоди, – сонно остановил его Павлики. – Ты хочешь… отлить?

– Нет… А зачем? – удивился Шаток.

– Надо. На руку – заражение может быть.

– А сам ты?

– Не смогу… Отдёрну руку. Давай ты. Коленом придави, и… лей… В рану прямо… Я читал, это помогает. Орать буду – не жалей. – И видя, что Шаток топчется в нерешительности, не оставляя себя пути назад, твёрдо попросил: – Давай, Витя. Не стой. Так ведь и загнуться недолго… Давай. Выдержу.

Шаток решительно схватил кровенящую руку, припечатал к сиденью карбаса, придавил коленом чуть повыше кисти. Павлики ойкнул, отвернулся. Рана вспучилась, раскрылась…

– Ну как, готов?

– Давай, Витя. – Павлики стиснул зубы, зажмурился. Шаток засучил единственную оставшуюся правую трусину…

– Ай-ай-ай! А-а-а-а-а! Ба-абушка! А-а-а-а-а-а! – заверещал, задёргался, забился горбатый мальчишка. Другой давил коленом, удерживал. И лил, добросовестно лил. Рана ещё больше вспучилась, и как закипела. Всё вылил Витька. Рывком отпрыгнул. Павлики закатался в карбасе: руку баюкал, ласкал, дул на неё, скулил. Измученное, вспухшее от слёз лицо было как в сукровице…

Потом Витька туго перевязал руку оторванной трусиной. И то ли от этого, то ли и вправду от мочи, кровь остановилась. Павлики даже повеселел чуток: держит кулак перед носом, будто боксёрскую перчатку, будто понюхать её ему поднесли, и тараторит:

– Витя, смотри! А ведь остановилась! Не зря писали. На фронте так делали. Смотри!

Шаток – об одной трусине, руки в бока – стоит, улыбается:

– А я чего говорил! Мировое средство!

Между тем паром сбегал к городскому берегу, быстренько постряхивал с себя телеги, новых под завязку напихал и уже обратно, к левому берегу бежит. Карбас с ребятами тоже несётся, точно за шкирку тащится тросом, и черноспинной рыбиной на цепи пойманно бьётся, ныряет за кормой лодка.

– Витя, смотри! На берегу! Вон!

Метров за сто от перевоза, вверх по реке, там, где голец, придавливаемый серым зноем, подползал под прохладные корневища тополей и кустарника, где начиналась бахча, оттуда, сверху, сперва выкатнулись на голец три мальчишечьи фигурки, затем ухнули вниз с лошадьми двое верхами, и, пританцовывая, помели согбенную эту группку в сторону перевоза, к подваливающему парому… Попутали! Переловили! В Миновное гонят! К Тастанову – председателю! Чего теперь? Как помочь? Как выручить?… Ребята, словно больно тычась в стены, искали выход, дверь, но ничего не открывалось им, не приходило на ум… Так просто, на дурака – авось клюнет? – Шаток завопил по воде на берег: