Они пришли в казармы. Было часов шесть утра. Кроме их,никого не было. Поработав с час, Куликов и А-в сказали Шилкину, что пойдут вмастерскую, во-первых, чтоб повидать кого-то, а во-вторых, кстати уж и захватяткакой-то инструмент, который оказался в недостаче. С Шилкиным надо было вестидело хитро, то есть как можно натуральнее. Он был москвич, печник по ремеслу,из московских мещан, хитрый, пронырливый, умный, малоречистый. Наружностью онбыл щедушный и испитой. Ему бы век ходить в жилетке и халате, помосковски, носудьба сделала иначе, и после долгих странствий он засел у нас навсегда вособом отделении, то есть в разряде самых страшных военных преступников. Чем онзаслужил такую карьеру, не знаю; но особенного недовольства в нем никогда незамечалось; вел он себя смирно и ровно; иногда только напивался как сапожник,но вел себя и тут хорошо. В секрете, разумеется, он не был, а глаза у него былизоркие. Само собою, что Куликов мигнул ему, что они идут за вином, котороеприпасено в мастерской еще со вчерашнего дня. Это тронуло Шилкина; он рассталсяс ними без всяких подозрений и остался с одним рекрутиком, а Куликов, А-в иКоллер отправились в форштадт.

Прошло полчаса; отсутствующие не возвращались, и вдруг,спохватившись, Шилкин начал задумываться. Парень прошел сквозь медные трубы.Начал он припоминать: Куликов был как-то особенно настроен. А-в два раза какбудто с ним пошептался, по крайней мере Куликов мигнул ему раза два, он этовидел; теперь он это все помнит. В Коллере тоже что-то замечалось: по крайнеймере, уходя с ними, он начал читать наставления рекрутику, как вести себя в егоотсутствие, а это было как-то не совсем естественно, по крайней мере отКоллера. Одним словом, чем дальше припоминал Шилкин, тем подозрительнее онстановился. Время между тем шло, они не возвращались, и беспокойство егодостигло крайних пределов. Он очень хорошо понимал, сколько он рисковал в этомделе: на него могли обратиться подозрения начальства. Могли подумать, что онотпустил товарищей зазнамо, по взаимному соглашению, и, если б он промедлилобъявить об исчезновении Куликова и А-ва, подозрения эти получили бы еще болеевероятия. Времени терять было нечего. Тут он вспомнил, что в последнее времяКуликов и А-в были как-то особенно близки между собою, часто шептались, частоходили за казармами, вдали от всех глаз. Вспомнил он, что и тогда уж что-топодумал про них… Пытливо поглядел он на своего конвойного: тот зевал,облокотясь на ружье, и невиннейшим образом прочищал пальцем свой нос, так чтоШилкин и не удостоил сообщить ему своих мыслей, а просто-запросто сказал ему,чтоб он следовал за ним в инженерную мастерскую. В мастерской надо былоспросить, не приходили ль они туда? Но оказалось, что там их никто не видал.Все сомнения Шилкина рассеялись: «Если б они просто пошли попить да погулять вфорштадт, что иногда делал Куликов, – думал Шилкин, – то даже и этого тут бытьне могло. Они бы сказали ему, потому этого не стоило бы от него таить». Шилкинбросил работу и, не заходя в казарму, отправился прямо в острог.

Было уже почти девять часов, когда он явился к фельдфебелю иобъявил ему в чем дело. Фельдфебель струхнул и даже верить не хотел сначала.Разумеется, и Шилкин объявил ему все это только в виде догадки, подозрения.Фельдфебель прямо кинулся к майору. Майор немедленно к коменданту. Черезчетверть часа уже взяты были все необходимые меры. Доложили самомугенерал-губернатору. Преступники были важные, и за них мог быть сильнейшийнагоняй из Петербурга. Правильно или нет, но А-в причислялся к преступникамполитическим; Куликов был особого отделения, то есть архипреступник, да ещевоенный вдобавок. Примеру еще не было до сих пор, чтоб бежал кто-нибудь изособого отделения. Припомнили кстати, что по правилам на каждого арестанта изособого отделения полагалось на работе по два конвойных или по крайней мереодин за каждым. Правила этого не было соблюдено. Выходило, стало быть,неприятное дело. Посланы были нарочные по всем волостям, по всем окрестнымместечкам, чтоб заявить о бежавших и оставить везде их приметы. Послали казаковв догоню, на ловлю; написали и в соседние уезды и губернии… Одним словом,струхнули очень.

Между тем у нас в остроге началось другого рода волнение.Арестанты, по мере того как подходили с работ, тотчас же узнавали в чем дело.Весть уже облетела всех. Все принимали известие с какою-то необыкновенною,затаенною радостью. У всех как-то вздрогнуло сердце… Кроме того, что этотслучай нарушил монотонную жизнь острога и раскопал муравейник, – побег, и такойпобег, как-то родственно отозвался во всех душах и расшевелил в них давнозабытые струны; что-то вроде надежды, удали, возможности переменить свою участьзашевелилось во всех сердцах. «Бежали же ведь люди: почему ж?..» И каждый приэтой мысли приободрялся и с вызывающим видом смотрел на других. По крайней меревсе вдруг стали какие-то гордые и свысока начали поглядывать на унтер-офицеров.Разумеется, в острог тотчас же налетело начальство. Приехал и сам комендант.Наши приободрились и смотрели смело, даже несколько презрительно и с какой-томолчаливой, строгой солидностью: «Мы, дескать, умеем дела обделывать». Самособой, что о всеобщем посещении начальства у нас тотчас же предугадали.Предугадали тоже, что непременно будут обыски, и заранее все припрятали. Знали,что начальство в этих случаях всегда крепко задним умом. Так и случилось: былабольшая суматоха; все перерыли, все переискали и – ничего не нашли, разумеется.На послеобеденную работу отправили арестантов под конвоем усиленным. Ввечерукараульные наведывались в остроге поминутно; пересчитали людей лишний разпротив обыкновенного; при этом обсчитались раза два против обыкновенного. Отэтого вышла опять суетня: выгнали всех на двор и сосчитали сызнова. Потомпросчитали еще раз по казармам… Одним словом, много было хлопот.

Но арестанты и в ус себе не дули. Все они смотреличрезвычайно независимо и, как это всегда водится в таких случаях, вели себянеобыкновенно чинно во весь этот вечер: «Ни к чему, значит, придраться нельзя».Само собою, начальство думало: «Не остались ли в остроге соумышленникибежавших?» – и велело присматривать, прислушиваться к арестантам. Но арестантытолько смеялись. «Таково ли это дело, чтоб оставлять по себе соумышленников!»«Дело это тихими стопами делается, а не как иначе». «Да и такой ли человекКуликов, такой ли человек А-в, чтоб в этаком деле концов не сохранить?» Сделаномастерски, шито-крыто. Народ сквозь медные трубы прошел; сквозь запертые дверипройдут!» Одним словом, Куликов и А-в возросли в своей славе; все гордилисьими. Чувствовали, что подвиг их дойдет до отдаленнейшего потомства каторжных,острог переживет.

– Народ мастер! – говорили одни.

– Вот думали, что у нас не бегут. Бежали же!.. – прибавлялидругие.

– Бежали! – выискался третий, с некоторою властью озираяськругом. – Да кто бежал-то?.. Тебе, что ли, пара?

В другое время арестант, к которому относились эти слова,непременно отвечал бы на вызов и защитил свою честь. Но теперь он скромнопромолчал. «В самом деле, не все ж такие, как Куликов и А-в; покажи себясначала…»

– И чего это мы, братцы, взаправду живет здесь? – прерываетмолчание четвертый, скромно сидящий у кухонного окошка, говоря несколько нараспевот какого-то расслабленного, но втайне самодовольного чувства и подпираяладонью щеку. – Что мы здесь? Жили – не люди, померли – не покойники. Э-эх!