Глава 34

Управляющий банка поначалу не хотел допускать меня, Кристобаля Бальбоа, к банковскому сейфу отца Пури. Но после того, как я сказала, что дон Арманд де Лафон сам оставил моей жене – главной его наследнице – ключ от ячейки, и предложила немного заплатить клерку за помощь, тот все же согласился. А еще прибавил – видимо, стремясь оправдать свои действия не только передо мною, но и перед собственной совестью, – что ему уже известно, что отец сделал Марию Пурификасьон основным наследником по завещанию.

Показав мне отцовскую банковскую ячейку, управляющий оставил меня в хранилище одну – в тесном помещении со стальными стенами, в этом кошмаре клаустрофоба. Мама бы точно этого не вынесла. Она терпеть не могла замкнутого пространства и постоянно открывала в квартире окна, даже когда на улице стояли холода.

Отомкнув ключом ячейку, я вытянула наружу прямоугольную металлическую коробочку, пытаясь угадать ее содержимое. Деньги? Драгоценности? Может, оружие? Однако я ошибалась. Единственное, что обнаружилось внутри, – это перевязанная бечевкой пачка писем.

Присев на стоявшую рядом скамью, я просмотрела конверты. Там было где-то с дюжину писем на имя моего отца от его дочери Элизы, причем, судя по почтовым штемпелям, присылались они с разных концов страны. Из Гуаякиля, из Манты, из Мачалы. Пара писем пришли из Кито, здешней столицы. Все они были сложены по дате написания: от самых старых к наиболее поздним. Почерк на них с годами заметно менялся. На первых конвертах буквы были крупными, с округлыми завитками. На последних движение пера стало заметно быстрее, отражая постепенное превращение девочки-подростка в женщину. Если бы меня попросили угадать, я бы сказала, что этот человек – художник, хотя и мало что смыслила в так называемой психологии почерка. Я посмотрела на дату последнего письма – оно было отправлено три года назад из Кито. Почему же Элиза перестала писать отцу?

Я обратилась к самому первому письму, датированному 1909-м годом, и выудила из конверта послание.

«Дорогой папочка!

Прошло уже два года, как я видела тебя последний раз. Надеюсь, ты меня заметил среди людей на холме, когда твоя дочка якобы «видела» Деву Марию? Я дала ей свою куклу, чтобы ты понял, что я приходила. Помнишь ли ты меня?

Мне уже двенадцать лет, но все говорят, что на вид я кажусь младше. Я очень старательно училась грамоте, чтобы могла писать тебе письма. Учительница меня хвалит за хороший почерк и, как она говорит, «прилежание». В школе мне нравится, но иногда мне просто хочется поваляться кверху пузом, ничего не делая, подумать, помечтать.

С тех пор как мы уехали из Винсеса, мы ездили с мамой по разным городам. Мама сейчас сошлась с кукольником по имени Бенджамин. Она говорит, что они поженились, но я не припоминаю, чтобы у них была какая-то свадьба. Просто однажды она его привела в дом и представила как моего нового отца. Она велела называть его папой, но я сказала, что у меня уже есть отец из Франции и что его зовут Арманд де Лафон. Ведь я правильно поступила, папа?

Сейчас я учусь быть кукловодом, потому что Бенджамину требуется помощь в его спектаклях. Но мне ужасно надоедает постоянно показывать одну и ту же сказку – «Красную Шапочку». Я попыталась ему объяснить, что все уже знают эту историю наизусть и что всем уже наскучило смотреть, как волк раз за разом съедает девочку с бабушкой. А самое ужасное – это то, что, когда Красная Шапочка идет по лесу, мне приходится петь ее дурацкую песенку. И потом она еще целый день крутится у меня в голове!

Я говорила Бенджамину, что зрителям больше по душе истории про любовь, но он утверждает, что кукольный театр – для самых маленьких. Иногда я даже вижу в воображении, как все эти тряпичные куклы живут одной большой семьей в «Ла Пури».

На сегодняшний день мы живем в Мачале. Обычно мы стараемся селиться где-нибудь в пределах Косты[73], потому как Бенджамин говорит, что в Сьерре слишком холодно, а здесь мы можем спать прямо на свежем воздухе. Иногда Бенджамин подрабатывает где-то еще – ловит рыбу или собирает какао-бобы, – поскольку, как он говорит, мы не можем прожить только за счет «искусства». Мама ходит по домам, предлагая людям постирать одежду, и когда находится работа, она и меня берет с собой на стирку. Я же это занятие терпеть не могу. Я постоянно ее спрашиваю, нельзя ли нам просто вернуться в Винсес и жить с тобой в том большущем доме, как это было в моем детстве. Но мама говорит, что нам вернуться нельзя. Что твоя жена не хочет, чтобы мы там жили.

Когда я увижу тебя снова? Как только у нас будет постоянный адрес, я сразу тебе его вышлю, чтобы ты мог приехать нас навестить.

Скучаю по тебе!

Элиза».

Я раскрыла следующее письмо.

«30 апреля 1910 года.

Дорогой папа!

Мы сейчас на севере страны, в Манте. Мой отчим работает тут рыбаком. Теперь, когда я увидела океан, я его больше не боюсь. Лицо у меня так загорело, что ты бы меня, наверно, не узнал. А еще у меня начали виться волосы!

У меня здесь появились кое-какие друзья. В основном это рыбаки и продавцы кокосов (ты их, кстати, уже пробовал?). Самое плохое во всех наших переездах – так это то, что я не могу ходить в школу. Не то чтобы я слишком жаловалась, поскольку многие ребята, наоборот, позавидовали бы моей жизни, – но я хочу научиться всему, чему только можно, чтобы в один прекрасный день вернуться в Винсес и помогать тебе вести дела в «Ла Пури». Мама говорит, тебе по работе приходится много писать, поэтому мне хочется научиться грамоте, а также складывать и вычитать числа.

Когда мы еще были в Гуаякиле, мне удалось тихонько проскользнуть в тамошнюю школу. Класс по арифметике был таким большим, что учитель меня даже ни разу не заметил. Он даже не знал своих учеников по именам! Одноклассники тоже вроде бы не особо обращали на меня внимание, хотя иногда меня кто-нибудь да задирал.

Вот пока что и все.

Твоя дочь, которая очень по тебе скучает.

Элиза».

Я посмотрела датировку писем и, пропустив несколько конвертов, выудила послание от 1914 года.

«Здравствуй, папа!

Мама говорит, что ты и не подумаешь мне отвечать на письма, потому что мы ни по какому адресу больше года не