только люди посвященные. Сам будучи «государем», в восприемники он назначил Рене, а служить обедню и оглашать с аналоя рыцарские законы доверил отцу Мигелю.

Покинув девушек на дороге из Туля и добравшись до герцога свой отчет о воспитании Жанны и Клод святой отец сделал сухо, коротко, не поддаваясь эмоциям, поскольку понимал, что изменить что-либо уже нельзя. Но выразил надежду на помощь со стороны его светлости, от которого требовалась самая малость: не выказывая особой заинтересованности, всего лишь благосклонно отнестись ко всем слухам о Жанне и довести эту благосклонность до ушей господина Бодрикура. – Как только он её примет и выслушает, можно считать, что дело сделано, – убеждал Мигель. – Кровь и порода сделали своё дело: Жанна настолько отличается от простой деревенской девушки, что сама её речь, её природные манеры, которые видны даже сквозь покровы, наброшенные средой и окружением, уже убеждают! Но она еще и разумна, что наверняка удивит не только господина де Бодрикура, но и весь королевский двор… Нужен всего лишь небольшой толчок… легкий взмах руки вашей светлости, чтобы эта последняя преграда рухнула, и вера в Жанну полетела по стране благой вестью…

Рене монаха поддержал, напомнив Карлу о его желании повидать Клод, и о своём обещании устроить эту встречу.

– Отличный повод пригласить девушку, как пророчицу, или, скажем, как целительницу. Молва ей чего только ни приписывает, а вы – наш сюзерен, так что имеете полное право пожелать взглянуть на новое чудо и оценить его: не самозванство ли, не ересь? И ваша болезнь, о которой всем известно, позволяет искать исцеления в чем угодно… Тут даже шпионы Филиппа Бургундского не усмотрят какой-то тайный смысл или причастность к тому, что произойдет потом. Пригласите Жанну, Карл. Мне кажется, этот шаг будет вполне благоразумным.

Карл согласился, а Мигель, которому следовало бы теперь отправляться обратно, на службу к герцогине Анжуйской, выпросил у Рене дозволения изучить кое-какие рукописи в архивах его светлости и словно растворился среди бумаг и свитков. Он и приезд Жанны и Клод наблюдал через узкое окошко комнатки при библиотеке, и даже потом, когда двор опустел, долго еще стоял в глубокой оконной нише, глядя куда-то сквозь тусклое небо, отражающееся в его глазах, как в двух подернутых льдом озерцах…

– Вы нас как будто избегаете, – попеняла монаху Жанна при первой встрече на исповеди, которую она должна была пройти перед посвящением. – Мы здесь уже почти два дня, а вы только теперь пришли повидаться, да и то лишь потому, что должны это сделать по обряду. Что изменилось, падре? Или вы, как и Клод, считаете, что приезжать сюда не следовало?

Мигель отрицательно покачал головой.

– Я сам просил его светлость пригласить вас.

– Тогда почему я вижу вас только сегодня?

– Потому что… Не знаю, дитя моё. Я привязался к вам с Клод слишком сильно. Учить больше нечему, помочь не могу, препятствовать – не в моей власти, а смотреть, стоя рядом, на то, как вы добровольно готовитесь к закланию, я более не в силах…

– Тогда зачем вы согласились участвовать в обряде?

– Вероятно, счел это единственной возможной помощью.

– Вы полагаете, это мне нужно?

– Это нужно другим, Жанна…

После исповеди Жанну, как и полагалось для новика, обрядили в белоснежную льняную рубашку кандиду7 – символ непорочности, чтобы проводить на ночное бдение в церковь.

Перед образом Богоматери она осталась коленопреклоненной со скрещенными на груди руками и должна была согласно обряду провести так всю ночь – в размышлениях и молитвах.

Серебристое, немного отрешенное лицо святой показалось Жанне смутно знакомым. Ругая себя за то, что не чувствует необходимой сосредоточенности, она вдруг задумалась о женщине, которая была матерью ей. Какая она была? Почему не смогла сама растить дочь? Или она умерла, а жизнь ребенка устроил отец? Но кем был он? И насколько греховной была сама их связь, если от ребенка – этой живой памяти – пришлось избавляться?!

Жанна в смущении опустила глаза. Как странно, что такие мысли пришли именно теперь, когда следует молитвой, идущей от сердца, очистить свою душу и помыслы ото всего греховного… Но есть ли оно – это греховное – в её душе и помыслах? Достойна ли она, Жанна, смотреть сейчас в лицо Божьей матери и обращаться к ней, если знать не знает, кто дал ей жизнь и почему этой жизнью распоряжались другие?

Совершенно не к месту из глаз вдруг потекли слёзы.

Нет! Не достойна она быть сейчас здесь, потому что вместо молитвы лезут в голову одни предположения. И предположения эти греховны сами по себе!

Или её так искушают, проверяя крепость духа? А что если она не справится и утро встретит в сомнениях, которые совсем не испытывала в последние годы? Сможет ли она преклонить колени перед осеняющим мечом и повторить рыцарскую клятву, зная, что не только не очистилась в молитве, но и приняла в душу грех неуверенности?

Скрещенные на груди руки бессильно опустились.

Кто она такая? Девочка, не знавшая семьи и потому посчитавшая семьей всю Францию? Но Жанна не могла бы сказать, что любит всех и каждого, и ради этой любви готова даже погибнуть! Тогда ради чего возникло в ней однажды убеждение – «если не я, то кто?». Из-за Рене с его глазами доброго любящего брата? Из-за жалостливой, вкусно пахнущей свежими овощами мадам Ализон, убивающейся по погибшим в этой войне родным? Или из-за Жанны-Клод?..

Нет, её она тогда не знала… Тогда она просто перепрыгнула через овраг, а потом неслась по цветущему весеннему лугу, упиваясь волей и неизвестно откуда появившейся силой! Вот там-то… да, да, именно в тот момент и пришло ещё не оформленное в слова чувство огромной любви ко всему этому миру, к его красоте, данной для чистоты помыслов и духа, но никем не замечаемой из-за бесконечной вражды!

А Клод была потом… Открытая этой любовью и сама открывшая путь к умению растворяться в земной красоте подлинной частью этого огромного мира, а не случайной пылью, которую время сдует без остатка!

Опущенные руки девушки сами собой сплелись ладонями, словно сводя наконец все её мысли к единому выводу.

Она – дитя этого мира. Она – плоть от плоти его. И кровь, текущая в её жилах, как раз незнанием и чиста, потому что нет на ней пятен от благоденствия знатности и унижения бедности. В равной степени Жанна могла родиться от нищенки и от королевы, и могла стать никем, не войди в неё, как Жизнь, эта