Потом дядя Володя зашел в туалет и сказал:

— Я… маму вашего хозяина… что это такое вы тут накакали?

— Это не накакали, это тесто, неужели не видно? — рассердилась Ба.

— Роза, тебе больше негде было тесто замесить, пусть бог тебе даст удачу?

— Валод! — выбесилась Ба. — Проблема не в тесте, там в трубе поварешка застряла!

— Хэх, — крякнул дядя Володя и полез унитаз, — столько лет работаю сантехником, ни разу еще поварешку из туалета не доставал.

— Переживи как-нибудь молча свою премьеру, — пробухтела Ба.

Когда дядя Володя вытащил, наконец, поварешку и засобирался домой, Ба взяла его за локоть:

— Владимир Оганесович, — проникновенно зашептала она, — я надеюсь, вся эта история останется между нами?

— Обижаешь, Роза Иосифовна, — громко сглотнул дядя Володя.

— Иди, — смилостивилась Ба.

И сантехник ушел в темноту, унося с собой сумбур своих мыслей.

«Интересно, что они хранят в холодильнике, если в туалет ходят с половником», — лихорадочно соображал он.

Мане, конечно, потом влетело. За все — и за тесто, и за поварешку, и за сломанный зонт, и за позор, который пришлось пережить Ба перед сантехником.

Ба выпросила в больнице рентгеновские снимки Мани и развесила их по стенам ее комнаты. Для устрашения.

— Бааааа, — ныла Манюня, — это что, мой череп? Не хочуууууу!!!!!!!!!

— Это твой пустой череп! — ругалась Ба.

Все две недели до поездки в Адлер снимки провисели в Маниной комнате. Сначала Маня пугалась, потом свыклась с ними и стала водить нас на экскурсию к себе.

— Это мой пустой череп, — гордо тыкала она в снимок пальцем.

— А это чивой?

— А это таз.

— Совсем не похож, — удивлялись мы, — таз он такой, круглый, с ручками. Бывает эмалированный.

— Хм. Не знаю, — приглядывалась к снимку Манюня, — может, и эмалированный. Но точно не круглый. Скорее…

— Скорее чего?

— Слово забыла. Скорее… скорее…

— Ну! — поторопили мы ее.

— Веснушчатый, во! — наконец вспомнила слово Маня. — Точно, у меня веснушчатый таз.

— С чего ты это взяла?

— А ни с чего. Просто слово мне нравится, — ответила Маня и любовно погладила снимок.

Мама крепко пожалела, что проболталась нам про поездку на море.

— Кто меня за язык тянул, — причитала она каждый раз, когда мы приходили к ней с очередной идеей, что еще нам жизненно необходимо взять с собой в Адлер.

Каринка отказывалась лететь на море без нового зимнего пальто.

— Отдыхать без пальто я не собираюсь! — упиралась она.

Новое пальто Каринки было предметом всеобщей зависти. Особенно не давали нам покоя простеганная затейливым узором атласная подкладка, серебристые круглые пуговицы и отороченный мехом капюшон. Пальто прислала мамина троюродная сестра тетя Варя. Она заметила его в универмаге, в груде зимней одежды, которую вот-вот собирались унести на склад.

— Кому-нибудь из Надиных девочек должно подойти, — рассудила тетя Варя и вцепилась в пальто мертвой хваткой. Но за секунду до нее в пальто вцепилась другая тетенька.

— Я первая заметила, — завизжала та на весь универмаг, — и не хватайте меня за руки, у меня маникюр!

— А у моей сестры четыре дочери, — перекричала ее тетя Варя и вырвала пальто. Вместе с маникюром тетеньки.

«Надюша, милая, — писала она в сопроводительном письме, — надеюсь, кому-нибудь из девочек обязательно подойдет этот воистину трофей».

Воистину трофей, к нашему горю, подошел Каринке. Она тут же его надела и ходила так по дому до позднего вечера. Никакие увещевания и уговоры его снять не возымели на Каринку ни малейшего действия.

— Мне не жарко, мне даже холодно, — приговаривала она.

Мы с Манькой ходили следом и тыкали пальцами в меховой капюшон.

— Мягонький! — захлебывались мы от восторга.

— Отстаньте, — ругалась Каринка, — вы мне пальто испортите!

— Просто потрогать, — ныли мы.

— Пять копеек стоит один раз потрогать, — рявкнула сестра,

— Ого, далеко пойдешь, — засмеялся папа.

— Ну, Америка же далеко, — не дрогнула Каринка.

Перед сном она с большим скандалом сняла с себя пальто, положила его в постель, накрыла одеялом и легла рядом так, чтобы заслонить его от нас спиной. Стерегла долго, пока мы с Манькой не заснули.

— Фух, ну наконец-то, — с облегчением подумала Каринка и провалилась в сон. О шестилетней Гаянэ она почему-то не подумала. А подрастающее поколение, скажу я вам, ничем не уступало таким корифеям разрушительного дела, как мы, и только до поры до времени прикидывалось овечкой.

Гаянэ тихо лежала в постели и ждала, когда заснет Каринка. Как только стены нашей квартиры задрожали от храпа сестры, Гаянэ подтянула к себе пальто, надела его и застегнулась на все пуговицы. Пальто вкусно пахло нафталином, которым его щедро сдобрила тетя Варя, когда собирала в путь-дорогу из Норильска в Берд. Гаянэ натянула на голову капюшон, спрятала руки в карманы и полежала какое-то время в постели, любуясь, как под тусклым лунным светом переливаются серебристые пуговицы. Потом она тихонько сползла с кровати, взяла с полочки ножницы, аккуратно срезала одну пуговицу и проглотила ее. Посчитала пуговицы. Остались четыре штуки. Подумала, срезала еще одну. Попыталась засунуть ее сначала в ноздрю, потом в ухо. Но потерпела неудачу, потому что пуговица оказалась достаточно большой. Тогда Гаянэ, ничтоже сумняшеся, проглотила и ее.

«Остались три штуки, одна Наринке, одна Каринке и одна Маньке», — решила она и, довольная собой, легла спать.

Наступившее утро стало недобрым для всей нашей семьи. Ибо вопль, который, издала Каринка, не обнаружив пальто, силой децибелов мог сравниться только с ревом взлетающей баллистической ракеты.

Она вытряхнула мирно посапывающую Гаянэ из пальто, влезла в него и… недосчиталась двух пуговиц. Гаянэ не стала дожидаться мучительной смерти и припустила в родительскую спальню.

— Спасите меня, — кинулась она ласточкой между мамой и папой и зарылась под одеяло.

На дальнейшие расспросы, куда подевались пуговицы, Гаянэ молчала как партизан. И только к обеду призналась маме, что проглотила их.

— Я подумала, что это конфеты, — расплакалась она.