дождем, который автоматными очередями бил по нашим неприкрытым головам. Неожиданный экзамен для двух городских парней, отправившихся отдохнуть на природе: испытание бурей.

– Что ты улыбаешься?

Нур наконец-то поставила бокал на тумбочку и легла рядом со мной на спину, закинув руки за голову. Обнять ее в таком положении было очень трудно. Мне хотелось ласкать языком ее похожие на виноградинки соски, но сейчас было не время. Нур оттолкнула бы меня. Она очень трепетно относилась к своей груди и не позволяла прикасаться к ней, пока не дойдет до нужной стадии возбуждения. Я тоже перевернулся на спину. По потолку скользнул неведомо откуда взявшийся отсвет.

– Я думал о буре. Вспоминал, как мы карабкались наверх, в деревню. Как мы с Онуром оказались не готовы к разгулу стихий. А вы, девушки, были словно отряд герлскаутов. Плащи, кепки, резиновые сапоги…

Нур не улыбнулась. Но, конечно, она не могла все это забыть.

– Мы тоже были очень неопытные… Хорошо, что в деревне нам дали одежду, которая подошла по размеру. А то заболели бы. И рюкзаки наши промокли, если помнишь.

Мне во всех подробностях вспомнилось наше пребывание в деревенском доме, где мы нашли убежище от бури. Хозяева, пожилые супруги, накрыли для нас стол. Заварили чай на дровяной печи, разогрели гёзлеме[82] с травами и картошкой. Хозяин – звали его дедушка Тевфик – принес нам с Онуром сухую одежду: футболки и носки перебравшихся в город сыновей. Обувь мы оставили у порога под навесом. Девочки повесили свои плащи на веревку, натянутую между печкой и кроватью. Пожилая хозяйка принесла им вязаные цветастые тапочки. Супруги настаивали, чтобы мы остались у них ночевать.

– Помнишь дом дедушки Тевфика? А ужин? И выпивку? Ну и набрались же мы тогда!

Я представил себе, как Нур улыбается, лежа на спине. Дедушка Тевфик оказался выдающимся выпивохой. А его жена приготовила лучший в мире ужин. За неделю мы успели устать от консервированного тунца и фасоли, так что набросились на ее стряпню – долму из цветков тыквы, бобовое пюре, вареную зелень, скумбрию, колбасу, козий сыр, йогурт из молока буйволицы и лепешки, приготовленные в печи на дворе, – с такой жадностью, словно до этого у нас несколько дней маковой росинки во рту не было. Мы были молоды и вечно голодны. Ели по-деревенски, сидя на полу вокруг столика на коротких ножках. Отогревались. Нур один за другим отправляла в рот горячие куски лепешки, смазанные сливочным маслом. В окна колотил дождь, за нашими спинами жарко пылала печка. Дедушка Тевфик подливал нам ракы в чайные стаканы. Не знаю уж, что это была за ракы, сами ли они ее делали, но когда я встал, чтобы выйти в туалет, голова кружилась так, что я еле смог устоять на ногах.

Я вышел на двор. Легкие обжег свежий воздух. Буря утихла, но все равно было прохладно. Пахло мокрой почвой и соснами. Стояла непроглядная ночь. Только тогда я понял, что в деревне нет электричества и мы все это время сидели при свете керосиновой лампы. Внизу темнел наш опустевший пляж. Палатку я спрятал в укромном месте, а вместе с ней и спальный мешок с ковриком. На следующий день мы с Онуром собирались вернуться и продолжить наши каникулы. Онур, впрочем, не употреблял этого слова. Он говорил «приключение». Настоящее мужское приключение. У девочек в понедельник возобновлялась учеба, и следующим вечером они собирались отправиться на автобусе в Стамбул. При мысли об этом у меня сжалось сердце. Нет, я не отпущу Нур одну. Без нее я уже не вернусь на этот пляж. На следующее утро мы вместе с ней и ее подружками отправимся к шоссе, а вечером сядем на автобус. Моя палатка вместе с содержимым останется Онуру. Он долго будет на меня злиться. Много лет.

За моей спиной открылась дверь, во двор вышла Нур. Мы стояли рядом и смотрели на небо. Тучи рассеялись, воздух очистился, и в высоте на угольно-черном фоне мерцали миллионы звезд. К такой тесноте на небе мы, городские дети, не привыкли. Нур, не опуская головы, выдохнула табачный дым. Очертания ее шеи в темноте в который раз поразили меня своим изяществом.

– Ух ты! Пустоты нет, видишь? Весь космос занят. А мы себя считаем дерьмом каким-то, поди ж ты!

Мне хотелось обнять ее за талию, привлечь к себе и поцеловать. Но я не смог. Да, мы спали вместе каждую ночь, но утром Нур уходила к подругам и весь день держалась от меня на расстоянии. Не позволяла даже брать себя за руку. Наверное, у нее есть другой парень, думал я. А ночью, когда все ложились спать, она снова приходила в мою палатку.

Нур подошла к краю двора и посмотрела на зажатую между двумя крутыми склонами долину и пляж, который был так далеко внизу, что казался крошечным. Удивительно, подумал я, что нам слышен шум бьющихся о берег волн. Шторм на море еще не утих.

– Слушай, как же мы там жили, внизу? В такой глуши? Если бы ночью к нам приплыли какие-нибудь отморозки с ножами, перерезали бы нас, как цыплят!

Я попытался придумать уместный ответ. Что-нибудь смешное и озорное, вроде «Я защитил бы тебя, детка!» Нур обожала юмористические журналы. Я попытался вспомнить что-нибудь оттуда. Но ни одна из фраз, пришедших на ум, мне не понравилась. Можно было сыграть крутого парня из рыбацкой деревни: мы, мол, не такие, как вы, не в Нишанташи выросли! Но это, наверное, тоже не то. Из деревни я уехал в одиннадцать лет. Вырос в Куртулуше. Окончил стамбульский мужской лицей. Провинциальной жесткости во мне не было. Я был воспитанным городским мальчиком, сыном служащего и учительницы, выросшим без отца. В затянувшейся тишине Нур подошла ко мне поближе. Она немного пошатывалась. Бросив взгляд на окно, освещенное желтым светом керосиновой лампы, встала на цыпочки и положила руки мне на плечи. Между ее пальцев все еще была зажата сигарета. Вообще-то запах табачного дыма был мне противен, но в тот момент показался прекрасным. Я обнял ее за талию.

– Бурак…

– Что, милая?

Это слово само собой слетело с моих губ. Я замер. Ждал, как отреагирует Нур.

– Бурак, я очень… очень пьяна. Наверное, меня вырвет. Не доведешь меня до туалета?

Интересно, а то, как ее выворачивало в туалете с деревянной дверью, что примостился в углу двора, она тоже не помнит? Я с трудом дотащил ее до постели, разложенной на полу женой дедушки Тевфика. Она не отпускала моей руки,