Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Там пусто, но до нас доносятся голоса взрослых.
– Когда Иисус послал своих учеников возвестить Царство Божье, он дал им силу над всеми прочими, – говорит Фабиан Модин. – И это та сила, к которой мы должны прибегнуть.
Еще пять минут записи.
Я спрашиваю себя, какую цель мы с братом преследовали своим искусством.
Настоящее искусство творит само себя, его так просто не опишешь словами.
Это как рассказать, кто есть человек.
Вот это я. Вот это – мой брат. Вот это – мы.
Вот это сформировало нас. Вот это – корни тех людей, которыми мы стали.
Посреди зала стоит алтарь – на самом деле это просто стол из «ИКЕИ», который застелили бархатной скатертью и на который поставили подсвечники. На полу купель из красного емтландского известняка, которую сработал камнетес из Витваттнета, и папа дал ему пятнадцать неважных тысячных купюр за хлопоты.
Сквозь тонкие стены до нас доносятся голоса, и я различаю папин голос, голоса Фабиана и Ингу.
Старейшины говорят, что мама должна обуздать себя и что они помогут ей изгнать Сатану и избавиться от демонов. Когда я слышу, что они задвигались, я беру Эйстейна за руку и говорю ему, что мы должны вести себя тихо, иначе нас выпорют так, что мы месяц не сможем сидеть. Он явно понимает меня, и мы заползаем под алтарь.
Эйстейн затолкал Ванью на заднее сиденье автомобиля, снял с себя кожаную куртку и набросил на нее.
Велел лежать и помалкивать. Не послушается – снесет ей голову.
Ванья не знала, есть ли у Эйстейна оружие, но, увидев его бешеные глаза, решила не испытывать судьбу. Она распласталась на сиденье, и он завел машину.
Из-за прерывистого дыхания воздух под курткой быстро нагрелся, и тепло высвободило запахи Эйстейна, впитавшиеся в темно-красную подкладку.
Под запахами взрослого мужчины – дыма, грязи и страха – она угадывала заразительный смех маленького Эйстейна.
Все сны, которые снились ей по ночам в доме у Эдит и Пола были переработанными настоящими воспоминаниями. Может быть, именно из-за потери семьи она не ощущает себя цельной, потому и погрузилась в эту вязкую, как ил, депрессию.
Эйстейн был той деталью, которой не хватало в целой картине. И, разумеется, поэтому она и любила музыку Голода. Ведь он обращался прямо к ней, ведь она говорила его словами.
Он всегда ненавидел ее.
А она боится его.
Они оба стали взрослыми.
Я ничего не говорю, но Йенс все же понял. Мой любимый Йенс, который скоро умрет.
Я снова сажусь за стол и навожу на Йенса револьвер.
Музыка будет звучать еще три минуты. Хватит для того, что я хочу сказать.
Я вижу в его глазах больше тревоги. У него прояснилось в голове, и мне нравится, как он сопротивляется наркотику.
– Убивать нелегко даже негодяев, – говорю я. – Еще труднее убить друга или кого-то, кого любишь. – Я взвожу курок. Уже совсем скоро. Голод замолчал. Остаток записи инструментальный, полторы минуты до конца.
До прекращения всего, навсегда.
Они входят в комнату – все, кроме папы.
Когда они зажгли свечи и погасили верхний свет, я набрался храбрости, посмотрел в щель между полом и скатертью увидел, что они разделись.
Майор Юнг встает у купели, чертит три крестных знамения на поверхности воды, а потом на дне чаши, после чего дует на воду.
– Чтобы влить Дух Святой.
Голые ноги мамы проходят рядом; она взбирается на стол, который благодаря скатерти превратился в священное пространство. Я прижимаю Эйстейна к себе, и дышать тепло и черно, когда я вижу ноги Ингу у короткого конца стола.
– Покинь это тело, злой дух, – говорит он и делает движение, от которого стол сотрясается. Мама словно вздыхает, а потом бледные волосатые икры Фабиана делают то же движение, пока он читает молитву.
Йенс сглатывает. Кадык дергается, и я понимаю: он собирает слюну, чтобы что-то сказать. От опьянения может стать сухо во рту.
Я протягиваю ему стакан воды, и он пьет.
– Именно в Берлине нам пришла в голову мысль написать картину кровью. Сначала мы брали свою собственную, но когда ее не хватило, мы начали экспериментировать с животными.
Я вижу, что он хочет убить меня голыми руками.
Что он ненавидит меня.
Уже скоро.
Осталась еще минута.
Машину еще раз тряхнуло, и Ванья предположила, что они направляются на Сёдертельевэген.
Где-то рядом завыли полицейские сирены, Эйстейн сбросил скорость, и Ванья подумала – не открыть ли заднюю дверцу, не выброситься ли на дорогу?
Но она не успела. Машины проехали мимо, и Эйстейн прибавил газу.
Машина внезапно свернула направо, потом налево и снова направо; Ванья перестала понимать, где они, и закрыла глаза.
Наконец машина остановилась, Эйстейн заглушил мотор, и стало тихо.
Потом он открыл заднюю дверцу и потянул кожаную куртку к себе. Страшно гримасничая, он схватился за живот, и пару секунд казалось, что его сейчас вырвет. Он оперся о дверцу машины и несколько секунд глубоко дышал, после чего надел куртку. Бледный, он посмотрел на Ванью.
Она так и лежала на заднем сиденье, не осмеливаясь шевельнуться. Снаружи было темно, в салон задувал холодный ветер. Ванья слышала, как где-то идут машины – в отдалении и как будто выше; у нее было ощущение, что они с Эйстейном спустились в яму и где-то поблизости вода.
Эйстейн протянул ей плеер и наушники.
Прозвучал резкий предупреждающий сигнал.
Машины наверху замедлили ход, остановились, двигатели замолчали.
И тут Ванья поняла, что сейчас произойдет. И где она находится. Именно здесь Эйстейн записал этот звук на ее кассету.
Брат и сестра в последний раз смотрели друг на друга.
– Откуда ты знаешь, когда…
– Я уточнял расписание, – сказал он. – Корабль скоро пойдет.
Ритуал длится несколько часов, и Эйстейн засыпает, положив голову мне на колени. Я слышу, как папа молится в соседней комнате. Он громко читает Евангелие от Марка, снова и снова пятый стих пятой главы.
«Всегда, ночью и днем, в горах и гробах кричал он и бился о камни…»
