Я использую настоящих людей.

– Рутинное обследование. Врачи дали мне пять лет, из которых прошло четыре года. Последняя отсрочка – максимум год, но скорее всего, речь идет о шести месяцах.

Исаак расстегнул рубашку.

– Говорят, рост опухоли можно было задержать, если бы я воспринял первые симптомы всерьез. Врачи с тем же успехом могли бы сказать прямо: я сам виноват. – На его безволосой груди сидело с десяток пластырей. – Фентанил. Болеутоляющее. Благодаря им я смогу рисовать до самого горького конца.

Исаак скрылся в темном углу мастерской; теперь Хуртиг увидел, что в тусклом свете вдоль стен выставлено множество полотен. Все повернуты холстами к стене.

На столике на колесиках стояло несколько старых консервных банок с кисточками разной величины. Какие-то тряпки, мешок с ветошью. Пол покрывали пятна краски и растворителя.

Исаак вернулся с большой картиной.

– Я работал не покладая рук, – объявил он.

– Вот чёрт… – Хуртиг услышал, что его голос готов сорваться.

Надо выбираться отсюда как можно скорее.

– И особенно доволен портретом.

Исаак отошел к проигрывателю и выбрал пластинку. Нажал на кнопку, и в динамиках снова затрещало.

Спокойная фортепианная музыка. Такая фальшивая, что это слышно даже человеку с плохим слухом.

Хуртиг узнал ее, а когда услышал голос – все понял.

Это запись с кассеты Голода.

Исаак снова уселся в кресло и холодно посмотрел на Хуртига.

– Двадцать седьмое декабря. Эта дата тебе о чем-нибудь говорит?

Хуртиг понял, что изображать неосведомленность бессмысленно.

– Да. Это мой день рождения, – сказал он, понимая, что жить ему осталось двадцать семь минут и двенадцать секунд.

Морфин блокировал сигналы в мозгу, которые отвечали за остроту чувственных впечатлений, и мозг для компенсации высвобождал бессознательное. Айман видела перед собой ту русскую куклу. Внешней оболочкой была женщина по имени Айман Черникова, переплетчик, опрятная библиотекарша.

Она все глужбе и глубже погружалась в себя. Раскрывала матрешки одну за другой, отпуская бессознательное на свободу.

Грудной ребенок глубоко внутри был ее братом. Айман знала, что он сделал, и вскоре она уже не думала о себе.

Она думала о Ванье. Начинала узнавать Ванью, так похожую на нее саму и совершавшую те же ошибки.

Ванья, которая резала себе руки.

Ванья, которая не знала точно, кто она и что делает на этой земле. Ванья, которая писала о том, что значит быть Ваньей.

Айман знала, что Ванья смотрит на одно событие в своей жизни как на поворотный пункт. Лето, когда ей было двенадцать.

Слова вернулись к Айман.

Ванья писала о муке «быть разорванной выбором».

Или там было «разорваться между двумя мирами»?

Ванья не хотела жить дальше. Чернота в сердце пожирала ее изнутри.

Где-то между «Лилией» и Нивсёдером, подумала Айман; теперь она была уверена, что знает – где.

Хуртиг понял, что попался на самый старый трюк в мире.

Выпил предложенное.

– Что было у меня в бокале? – спросил он.

Исаак откинулся на спинку кресла. Голос Голода из динамиков – словно гуттуральная ксеноглоссия.

– Не волнуйся, – сказал Исаак. – Ты просто получил большую дозу ЛСД. Добро пожаловать в Страну чудес.

Врет, подумал Хуртиг и сделал попытку подняться, но тело словно вросло в кресло, и к тому же внезапно включилось опьянение.

Хуртига атаковало неприятнейшее жужжание, и он тут же понял, какой звук производят горящие мозги.

– Где Ванья? – спросил он.

– Ты должен понять, как я был потрясен, когда ты сказал, что она жива, – сказал Исаак.

Челюсти свело намертво. Хуртиг уставился на накрытый стол, слыша в то же время, как открывается дверь где-то в темной части помещения.

Конус света, два человека движутся к нему. Никаких лиц, только черные силуэты. В дверной проем Хуртиг увидел какую-то комнату с матрасом на персидском ковре.

По другую сторону стола – лицо Исаака, по которому ходят тени.

Темные силуэты посветлели, и Хуртиг увидел, что это Ванья и Эйстейн.

И услышал голос Исаака.

Камень за камнем, постепенно.

– Когда мама умерла, мы приняли решение. Какой позор, что те, кто причинил ей боль, пережили ее!

Эти слова объяснили все, и остальное стало бессмысленным.

– Так ты не ездил в Берлин? – спросил Хуртиг.

– Нет. Я снял номер в пансионате в Стренгнэсе и прогулялся с Ингу. До запруды.

– И приходил в почтовое отделение в Хорнстулле? На записи с камеры наблюдения был ты?

– Я попросил Хольгера подбросить меня туда при случае, предположил, что почта под наблюдением, и решил устроить дымовую завесу.

Хуртиг понял, почему Эйстейн честно рассказал про абонентский ящик. Они хотели, чтобы их увидели, хотели, чтобы их раскрыли, хотели продемонстрировать свое превосходство.

Нарциссизм.

Хуртиг снова посмотрел на картину. И на подпись.

– Что значит «vixi»?

– «Vixi» значит то же, что и число 17. Шесть плюс одиннадцать римскими цифрами. А еще «vixi» на латыни значит – «я жил». Семнадцать – число смерти. Я жил, следовательно, я уже мертв.

Психопатия.

Если раньше Хуртиг видел перед собой разрозненные фрагменты головоломки, то теперь мог свести элементы воедино и рассмотреть картинку.

Макиавеллизм.

Он видел, какие детали должны стать водой или небом, а какие – лесом или травой.

Рисунок начинал проступать.

Эмилия Свенссон оказалась права. Темная Триада. Тяжелое расстройство личности.

Исаак смешал еще один коктейль и протянул стакан Эйстейну. Они кивнули друг другу, и Эйстейн сделал несколько больших глотков. Его лицо было сосредоточенным.

– Я люблю тебя, Йенс. – сказал Исаак погодя. – Помнишь, что я говорил тебе там, на мостках на Рунмарё?

Хуртиг слушал, позволяя словам врезаться в память.

– Ты… – попытался он, но дальше не получилось.

– Я цитировал «Фауста». И сказал: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»