– Странно, – сказала Жанетт. – Я не была на работе десять месяцев, а кажется, что и не уходила.

– Привычка – вторая натура. – Иво снял бейсболку и положил ее на стол.

– Вообще принимать дело после Йенса – задача нелегкая, – продолжала Жанетт. – Отчасти потому, что он ведет следствие не так, как веду я, отчасти потому, что он мой друг и оттого, что его отстранили, мне не очень здорово. Конечно, я прочитала материалы, но мне понадобятся кое-какие дополнительные сведения.

Иво ничего не сказал. Не потому, что ему было все равно, а потому, что ненавидел интриги и подковерную борьбу.

– Хуртиг получил другое задание, – сказала Жанетт. – Я пыталась связаться с ним, но безрезультатно. Зато я дозвонилась до Шварца, он скоро приедет и поможет нам. Он, конечно, под служебным расследованием, но он нам нужен, так что, думаю, на Биллинга можно не обращать внимания.

Иво кивнул. Вспомнил, как ему нравилось работать в одной команде с Жанетт. Она хороший полицейский. Не придает значения авторитетам, и ей глубоко плевать, если она наступит кому-нибудь на любимую мозоль.

На сегодня Иво закончил; теперь он сможет продолжать не раньше, чем тело перевезут в патологоанатомическое отделение в Сульну. Он откашлялся.

– Итак, дело обстоит следующим образом, – начал он, указывая на прислоненную к стене картину. – Принимая во внимание подпись «vixi» и записку на раме, можно предположить, что картину могли написать как Эйстейн, так и Голод, хотя мы, разумеется, не можем быть уверены в этом на сто процентов. – Иво взглянул на Жанетт – следит ли она за его словами; она кивнула, прося его продолжать. – Картину, состоящую из нескольких лиц, мог создать кто угодно. Художник воспользовался портретами других людей и просто собрал их в единое целое. Можно было бы сказать, что это коллаж, где форма головы – как у Хольгера Сандстрёма, глаза художник позаимствовал у Фабиана Модина. Нос взят у Ханса-Акселя Юнга, а рот – у Ингмара Густафсона.

Жанетт обессиленно покачала головой, словно у нее были тысячи вопросов, и даже Олунд смотрел вопросительно.

– Весьма причудливо, не поспоришь, – заметила Эмилия Свенссон.

Иво повернул картину изнанкой к зрителям. Сзади вертикально, снизу вверх по левому краю картины тянулся текст.

«Помнишь, в детстве, когда ты был маленьким, ты слышал, как высыхает на коже соленая вода?»

Хуртиг забыл про напиток, но теперь взял бокал. Оба произнесли «Твое здоровье» и выпили. Вкусно. Даже очень вкусно.

Несколько минут они сидели молча, слушая музыку, но вскоре Исаак нарушил молчание.

– Можно ли чувствовать другого человека? – спросил он с высокомерным, как показалось Хуртигу, видом.

– В каком смысле?

– Понять намерения другого человека сложно, потому что надо поставить себя на свое собственное место, внимательно изучить свои скрытые мотивы, прежде чем пойти дальше и найти какой-нибудь общечеловеческий принцип. Все люди функционируют одинаково, и если поймешь, что ими движет, то поймешь все.

Музыка закончилась. Электрическое пощелкивание вернулось.

– Я расскажу тебе кое-что. – Исаак допил бокал. – Этого я не рассказывал никогда, ни одному человеку.

– И о чем же?

– Когда мне было двенадцать, я видел, как мой младший брат убивает грудного ребенка.

Жанетт смотрела на него, и Иво спрашивал себя – о чем она думает? Она как будто сомневалась.

Атмосфера в комнате была напряженной, собравшихся объединяли вопросы. После понимания снова начались слепые тычки.

Жанетт попросила Иво и Эмилию заняться картиной более основательно и оставила их одних.

Эмилия начала с того, что осмотрела картину с нескольких сторон. После недолгих поисков она нашла в краске следы волос.

– Разная структура волосков заставляет меня думать, что волоски и от человека, и от животного, – сказала она. – И художник, возможно, сознательно оставил их в картине.

– Итак, символическое поведение, – констатировал Иво и подумал: как же часто преступник оставляет себе сувенир, что-нибудь на память от своей жертвы.

Эмилия отступила на пару шагов и прищурилась.

– Видишь? – спросила она.

– Что именно?

– Что цвет меняется. – Она указала на пятно в нижнем левом углу.

На взгляд Иво, художник словно провел темным лаком поверх масляной краски, а потом стер его, но темный след остался.

Эмилия вышла в коридор, и Иво услышал, как она роется в сумке.

Вернувшись, Эмилия присела на корточки, открыла какую-то бутылку и принялась осторожно наносить на картину прозрачную жидкость.

– Флюоресцетин, – сказала она. – Реагирует на кровь. Точнее, на железо в гемоглобине.

Иво кивнул. Он знал, что это. Если на флюоресцетин посветить ультрафиолетом, возможные кровавые пятна станут зелеными.

Эмилия отставила бутылку, поднялась и выключила верхний свет.

В темноте пошарила у себя в карманах. Нашла, что искала.

И зажгла ультрафиолетовую лампу.

Иво простонал, Эмилия шумно выдохнула.

Комната светилась зеленым.

Иво шагнул к картине, нагнулся и рассмотрел ее поближе.

В нижнем правом углу художник оставил свою подпись. Создателем картины был не Эйстейн Сандстрём.

– Малышка, которая умерла, была нашей сестрой, – сказал Исаак. – Ей и года не исполнилось. Официальная версия – внезапная младенческая смерть, но я видел, как все было. Мама потом заболела и стала мотаться в психушку. Когда ее ненадолго выпустили, она взяла моего брата и хотела броситься под поезд. Но в последний момент передумала.

– И ты никогда никому не говорил, что видел, что сделал твой младший брат?

– Нет, а зачем? – Исаак непонимающе взглянул на него. – Кому бы стало лучше, если бы я рассказал, что видел? Маме? Папе? Младшему брату? Нет. Хорошо, что я промолчал.

Хуртиг не знал, что сказать, и вышла только циничная констатация:

– Наверное, это было очень страшно…

Исаак улыбнулся. Потом покачал головой.

– Ты, может быть, думаешь, что я принял аморальное решение, что я плохой человек, раз пошел на лжесвидетельствование. Я скажу тебе, что думаю о морали и доброте. Морали не существует, это высокомерные слова, созданные пустой сытой душой, а что касается доброты, то этим словом слабаки прикрываются, чтобы объяснить свое поражение.