– Почему отвечает не Исаак? – спросил женщина.

Иво все объяснил. Рассказал, что сделал Исаак Свэрд и в чем его подозревают.

Женщина помолчала, потом сказала, что верит ему и что она кое-что вспомнила.

– Вы должны найти Ванью. Я думаю, она у моста Лильехольмсбрун.

Женщина отключилась. Иво не знал, что все это значит.

Но он понимал, что должен сейчас же позвонить Жанетт.

В окно машины он видел, как «скорые» сквозь снегопад направляются к мосту Лильехольмсбрун. Хуртиг и Жанетт в первой, Исаак Свэрд во второй.

Олунд сбросил скорость, когда сигнальные лампочки показали: сейчас будет разведение моста.

– Jebiga, – выругался Иво, глядя, как опускаются шлагбаумы.

Где-то в Остравикене большой корабль, направляясь на север, вошел в канал между Сёдермальмом и Лильехольменом. Навигационные огни на мачте светили сквозь густой снегопад.

Когда Иво рассказывал Жанетт о разговоре с Айман Черниковой, она выругалась на чью-то халатность: в отдел транспорта не сообщили о необходимости не разводить мост, так как по нему поедут «скорые».

Халатность, которая будет стоить Йенсу Хуртигу жизни.

Половины моста начали медленно расходиться, но через несколько секунд механизм замер. Охрана явно заметила приближающиеся «скорые» и прервала разведение. Прочие машины подались в стороны, пропуская «неотложки».

По телефону Жанетт приказала немедленно съехать под мост. Олунд нажал на газ и свернул направо, через каменный бордюр.

В заднее стекло Иво уведил, что Шварц на своей машине следует за ними.

Он еще успел увидеть, как обе «скорые» уносятся в сторону Хорнстулля и как шлагбаумы снова опускаются.

Когда обе машины через полминуты въехали на гравийную площадку под мостом, полицейских встретило поразительное зрелище.

На краю причала стояла девочка со связанными сзади руками.

На шее у нее была веревка. Лежащий рядом тощий юноша яростно блевал.

Веревка была прикреплена к мосту, который уже наполовину разошелся. Иво понял, что очень скоро девочку вздернет над каналом, и она повиснет над черной холодной водой.

Веревка начала натягиваться.

Дециметр за дециметром, пока Олунд выбирался из машины; Шварц бежал за ним.

Потом метр за метром, и Иво последовал их примеру.

Глухой грохот донесся сверху, с моста – бетон по бетону, сопровождаемый тонким пением натянувшейся веревки.

Шварц успел первым.

За несколько секунд до того, как веревка с невиданной скоростью унеслась в воздух, в снежный буран, Олунд сдернул петлю, и девочка с придушенным вскриком упала в его объятия.

Еще секунда, подумал Иво.

Еще секунда – и ей оторвало бы голову.

Шварц увел девочку в свою машину, а Иво подошел к Олунду, который сидел на корточках возле исходящего рвотой юноши.

У того была пена на губах, он держался за живот, из носа капала кровь.

Едва увидев его, патологоанатом понял, что это отравление.

Эйстейн Сандстрём умирал.

Скорбь иногда столь же неизлечима, как смерть, и страдает лишь тот, кто отваживается жить.

И лишь тот, кто открылся настолько, что впустил в себя другого, может испытывать по-настоящему глубокую скорбь.

Скорбь Эйстейна Сандстрёма зовут Ториль Хегеланд – прекрасная комбинация реального мира и теории, глупости и ума, секса и разговоров. Он любил ее, но когда она умерла, он ее возненавидел.

Скорбь – это тоска, ненависть и любовь в одном-единственном тухло воняющем вдохе.

Погрузка руды, горнорудным предприятием, – причина того, что внизу, в гавани, облако пыли висит, как серый смог над долиной. Сухие гранулы забиваются в глотку, сопутствуют печали. Словно мешок пылесоса взорвался в воздухе, подумал он, отпирая дверь.

Район, в котором жил Эйстейн, назывался Харакири. Ряды студенческих домов в горной чаше погружены в тень круглый год. Даже летом солнце не в состоянии перебраться через зубцы гор.

И все же это Ториль, а не он, покончила с собой. Она, жившая с родителями в большом доме, на южной стороне в дорогом районе Нарвика. И он, который жил в студенческом общежитии в том уголке Норвегии, где частота самоубийств самая высокая в стране, и не имевший даже настоящих родителей.

У него был только Исаак.

Он вошел в свою комнату и закрыл дверь. Включил компьютер, подсоединил наушники, открыл плей-лист под названием «Голод», после чего свернулся в постели. Темный металлический грохот; он закрыл глаза. Слушал свои первые неуклюжие попытки писать музыку.

Он представлял себе ее лицо. Выражение ее лица в тот последний раз, когда она слушала его музыку.

И въехала прямо в скалу. Он знал, что это не был несчастный случай.

Грохот барабанов внезапно умолк, и спокойная фортепианная музыка зазвучала так фальшиво, что больно было слушать.

От этой музыки хотелось кричать. Ему хотелось спрятаться от нее – и в то же время он не мог не слушать.

Ториль любила эту музыку. Она не ненавидела ее так, как он сам иногда ненавидел. Сейчас он ненавидел эту музыку.

Она звучала, как… как когда тебя заставляют съесть что-то отвратительное, набить рот рыбным пирогом.

Через полминуты музыка закончилась, и барабаны вернулись. Гитары звучали, как швейные машинки, и – голос Голода. Его собственный голос.

Он ненавидел себя, и Бог ненавидел его. Каждый сам за себя, а Бог против всех.

Настоящая ненависть должна корениться в ненависти к себе. Такой была ненависть Ториль.

Эйстейн Сандстрём чувствовал, что лицо у него мокрое и опухшее, но он не знал, отчего плачет: оттого что ненавидит, любит или тоскует по Ториль. Не было слов, чтобы описать это чувство.

Она столько знала о малых и великих вещах, а он не знал ничего.

Она знала, что морские звезды едят, выворачивая желудок наизнанку и выдавливая его через ротовое отверстие, что самое распространенное имя в мире – Мохаммед, что все часы в «Криминальном чтиве» показывают двадцать минут пятого и что большинство людей за свою жизнь успевают съесть во сне восемь с половиной пауков. Она знала, что растворимый кофе пахнет кошачьей мочой, но только в тот момент, когда заливаешь его водой.