– Жив, жив!

– Дай-ка бумагу-то, – сказала Киликея, надевая очки. В письме не менее фантастично, чем все, что говорилось в селе, чем все, что там представлялось, было описано, как Кирик нагнал, действительно, судно с казачьим отрядом, после долгих скитаний высадился во Франции и сражается против немцев.

Прочитав письмо, Киликея обратилась с улыбкой к девушке:

– Так как же, милая, постригаться-то повременишь?..

– Повременю, Киликеюшка.

– Ладно, ладно, воля твоя!

– Не сердись, матушка.

– Мне что? Твоя воля, твое и хотенье.

– Матушка!

– Что?

– Скажи мне, что он вернется.

– Уж этого я не знаю. Как Господь рассудит.

– Нет, ты наверное скажи!

– Вот безумная-то пристала! Что я тебе – пророк или гадалка! Как же я могу это знать?

– А вот я не пророк, и не гадалка, а знаю, знаю, что Кирик вернется!

И Ульяне так ясно представилось, как в Кириковых глазах вместо голубых свечей отражаются ружейные огни, что она поверила, что наступит время, когда в этих взорах снова заблестит бледное родное небо, и море, и ее, Ульянины, глаза.

Правая лампочка

А. А. Измайлову

Он долго за нею ухаживал не только летом, но и зимою, и наступившею весною, и новым летом, несмотря на разразившуюся войну. Была ли это страсть или упрямство, но Софью Петровну трогала такая постоянная влюбленность. Она уже несколько отвыкла в этой глуши от мрачных вздохов, церемонных провожаний, ночных прогулок и немецких стихов. Штейн ей не слишком нравился, но был лучше, интереснее других в городке, куда судьба закинула ее покойного мужа и где она осталась неизвестно почему. Неизвестно было также, почему живет здесь Эрнест Штейн так долго, разве только для того, чтобы вздыхать по Софи. Ей было приятно так думать, и она дольше останавливала свой взгляд на скошенном лбе и выдающемся подбородке своего поклонника, не спешила брать свою руку из его, без скуки слушала сентиментально-траурные стихи и даже согласилась сегодня навестить его. Она не думала, чтобы это приглашение значило что-нибудь другое, но если б здесь был и тайный, но понятный смысл, она пошла бы. Она была свободна, и Штейн ей начинал нравиться; притом перспектива длительной и роковой страсти с его стороны ее не только забавляла, но и приводила в волненье. Эрнест жил зиму и лето на загородной мельнице на горе, где в верхнем этаже ему было отведено две комнаты с окнами на широкую окрестность верст в двадцать пять. Никому не казался странным выбор такого жилья, так как г. Штейн, не будучи бароном, был тем не менее немецким поэтом, которому позволено иметь свои фантазии и странности. Он говорил, что мельница – самый возвышенный пункт города, что ему очень удобно для занятий астрономией, которым он предавался в свободное время. Может быть, к числу странностей нужно было отнести и то обстоятельство, что для решительного объяснения с Софи он выбрал именно это время, когда давно уже кругом пылала война. Софья Петровна не оставалась равнодушной к событиям, но еще более волновался Штейн, старавшийся узнавать все подробности и высказывавший патриотизм, которому позавидовал бы любой русский.

Солнце только что село, когда Софи достигла уединенной мельницы. Едва она вступила в сени, как сверху сбежал взволнованный Штейн, и она почувствовала, как ее целуют, поднимают чьи-то руки и несут быстро, как добычу, наверх.

– Что за безумие, Эрнест! Как же вы будете вести себя дальше? Я даже жалею, что согласилась на этот визит… – проговорила опущенная на пол Софи, задыхаясь.

– Вы не будете жалеть, уверяю вас. А теперь простите мой невольный порыв. Я не мог сдерживаться, видя вас, мою богиню, мое счастье, у себя!..

– А у вас здесь мило! Романтично, но хорошо! Напоминает запущенные, но чистенькие аббатства Вальтер Скотта… – говорила Софи, осматривая помещение, тускло освещаемое одной лампочкой.

Действительно, стрельчатое окно, диваны с высокими спинками, арматура на стене и старинный портрет – было выдержано в подновленно готическом стиле. В углу даже стоял вооруженный рыцарь с подносиком в руках, предназначавшимся, вероятно, для визитных карточек, но на котором теперь покоился лишь котелок и перчатки Эрнеста. Лишь столик с закусками, вином и цветами говорил о менее суровом времяпрепровождении.

– Очень мило! – повторила еще раз Софья Петровна. – Но почему такая темнота? – И она повернула кнопку.

– Ради Бога! – воскликнул Штейн.

– Что такое «ради Бога»?

– Не зажигайте огня! – И он повернул кнопку обратно.

– Почему это? Я хочу посмотреть портрет!

– Я его сниму со стены и поднесу ближе.

– Зачем же его снимать, когда я могу так рассмотреть? И потом, не станем же мы сидеть в таком полумраке? Это, конечно, очень поэтично, но можно подумать, что вы не хотите видеть моего лица!

– Кто же может это подумать, Софи, Софи дорогая!

– Да я первая. Ну полно, откройте свет, это смешно.

– Я не могу.

– Почему не можете? Поверните кнопку – вот и все.

– Я не могу! – повторил Штейн, держа руку на выключателе.

– Это скучно, Эрнест! Не всегда упрямство хорошо. И потом, если вы упрямитесь, я тоже буду упрямой и хочу, чтобы вы зажгли правую лампочку.

– Я этого не могу.

– Вы меня бесите. Что же, вы дали обет не зажигать ее?

– Да, я дал обет.

– Какие глупости! Какой обет! Что вы – масон, что ли?

– Да, я – масон.

– Вы сочиняете. Масоны никогда не признаются в том, что они масоны.

Штейн молчал. Софья Петровна надуто села в другом углу комнаты, наконец сказала:

– Что же, мы так и будем играть в молчанку? Я совсем не для этого сюда пришла. Зажгите свет и давайте ужинать.

– Я не могу.

Софья Петровна перешла к креслу, где сидел Штейн, и, сев к нему на колени, заговорила быстро и ласково:

– Но послушайте, милый Эрнест, будьте вежливым. Что же все «не могу» да «не могу». Вот так поверните – и выйдет «могу».

И она пыталась своею рукою повернуть пальцы Штейна, но тот держался крепко, будто впился.

– Это же нехорошо. Ну, вас просит женщина, которой полагается быть капризной. Вы уверяете, что меня любите, и не можете уступить в таком пустяке… Ну пожалуйста!

Вам даже неудобно обнимать меня одною рукою. Ну? Вы согласны? Нет? Вот противный немец! Я, право, сейчас заплачу!

– Что вы со мной делаете! – прошептал Штейн в борении.

– Что я с вами делаю! Скорее, что я с собою делаю!.. Ну, хотите так: пусть обе лампочки горят во время ужина, а потом мы обе потушим… идет?

– Софи, Софи, богиня моя, крошка! –