прошептал Эрнест, обнимая ее обеими руками и не замечая, как проворная ручка Софьи Петровны пустила весь свет. Тогда гостья весело встала, говоря:

– А теперь будемте ужинать. Вышло по-моему все равно!

Штейн поднялся, как пьяный, повторяя:

– Все равно, все равно!

– Конечно, все равно. Развеселитесь и не дуйтесь. Дайте я вам налью вина.

Минута погоняла минуту, стакан стакан, поцелуй поцелуй. Пора наступала тушить огни, как вдруг Эрнест распахнул окно и высунулся в темноту.

– Ну что там? Вам жарко? – разнеженно спросила Софья Петровна, не двигаясь. – Эрнест, закройте окно и подите сюда. Мне холодно.

Издали слышались пушечные выстрелы. Штейн быстро взял полевой бинокль и снова исчез в окне.

– Послушайте, это скучно. Ну что вы там увидите в темноте? Или вы наблюдаете звезды? Это даже невежливо.

Эрнест повернулся к говорящей; бледное лицо его дергалось.

– Я – предатель!

– Что вы говорите?

– Я предатель, – повторил Штейн, не двигаясь.

– Послушайте, милый, такие сцены хороши в романах, но никуда не годятся в жизни. Я пришла весело и любовно провести время, а вовсе не выслушивать разные штучки…

Она хотела продолжать, но ее прервал Штейн, вдруг сделавшийся как-то еще выше, который закричал не своим голосом:

– Я – предатель, и вы этому виною. Я ненавижу вас!

Хмель и спокойствие разом соскочили с Софьи Петровны. Она приподнялась в тревоге, думая, что хозяин сошел с ума, а тот начал бегать по комнате, твердя:

– Все погибло, все погибло!

– Что погибло? – спрашивала Софи, ходя за ним по пятам.

– Правая лампочка не должна была гореть! – ответил Штейн, остановившись.

– Но какое отношение?..

– Она не должна была гореть, а теперь неприятель избег ловушки.

– Немцы нас обошли?

– Нет, русские вывернулись.

– Слава Богу!

– Теперь вы понимаете?

– Понимаю, понимаю… – зашептала Софья Петровна, пятясь к дверям.

– Что делать теперь? – воскликнул Штейн, опускаясь в кресло и закрывая лицо руками.

Софи у дверей молчала, прислушиваясь к пальбе.

– Вы понимаете, что я наделал, что вы наделали?

Софья Петровна начала с трудом:

– Вы должны были извещать врагов сигналами о том, что делается у нас, о передвижении наших войск… я не знаю.

– Да, да. И я, как мальчишка, размяк и предал!

В молчании раздался голос Софи от двери:

– Вы – предатель, двойной предатель и глупый предатель. Вы предали страну, которая вас приняла как родного, вы предали своих, и как глупо, из-за какого пустяка!

Штейн вдруг поднял голову.

– Вы, там! Может быть, вы догадывались, может быть, вы были подосланы нарочно!

– Нет. Если бы я догадывалась, вас давно не было бы в городе. Нет, я не знала, я – не героиня. Я благодарю небо, что через мою слабость так все устроилось, но не могу взять этой чести на себя. Но поверьте: пусть обо мне думают, что хотят, – себя я не пожалею, но и о вас будут знать, что вы за птица!

– Да, если вы отсюда выйдете живою…

Штейн быстро встал, но дверь еще быстрее захлопнулась и замкнулась снаружи вытащенным заранее ключом.

– Послушайте, я, конечно, шутил, но бросьте и вы эти шутки! – кричал Штейн, колотя в двери кулаком.

– Я вовсе не шучу – послышалось из-за двери. – И еще вот что, г. Штейн, я вам все-таки благодарна за сегодняшний вечер и нисколько не жалею о своем визите, – вы были правы.

Два брата

М. Н. Бялковскому

1

Было почти невозможно признать за родных братьев Леонида и Андрея Петровичей Загорских, увидя их рядом, но когда встречали их порознь, то чем-то сходилось крупное, с прямым носом и большими карими глазами лицо старшего, шатена, с курносым, круглым, в рыжеватых кудерьках лицом младшего, Андрея. Общим было выражение какого-то прямодушного упрямства и, пожалуй, смелости, хотя, как людям благовоспитанным и мирным, смелость свою им не представлялось частых случаев выказывать.

Но в этот день, по-видимому, старшему Загорскому приходилось прибегать именно к своей смелости, что сильно беспокоило, не будучи от него тайной, Андрея Петровича. Собственные же качества в других всегда кажутся более очевидными и сопряженными с большим риском. Впрочем, какому же риску подвергается Леонид Петрович, объясняясь начистоту, решительно с тою, которую он любил со всею смелостью и упрямством?

Варвара Игнатьевна Кольцова сама была не робкого десятка, соединяя с уверенностью в себе чисто дамскую изворотливость и право нелогичными скачками сбивать с толку кого угодно. Если же начать отыскивать какую-нибудь связь в ее речах, то окончательно пропадешь и признаешь ее победу.

Андрей отлично знал все это и перелистывал книгу, едва ли следя за ее содержанием, прислушиваясь, не стукнет ли садовая калитка, которой с балкона ему не было видно из-за разросшихся цветов настурций. Он будто сам находился там, во временной дачной гостиной Варвары Игнатьевны. Вот входит Леонид; наверное, зацепил за один из тяжелых стульев, почему-то всегда стоявших у Кольцовой криво, как попало. Хозяйка поднимается ему навстречу, изображая недоумение, хотя свидание это не неожиданное, назначенное ею самою, выпрошенное Загорским. Варвара Игнатьевна готова к объяснению, и по дергающимся губам и рассеянному взору можно заключить о зайчиках предстоящего разговора, которые сейчас будут дразнить, злить, увлекать и сбивать с толку собеседника. Будет ли она нежна, горда, недоступна, насмешлива, ласкова – ничего не известно. Вероятнее всего, что она все это соединит так своеобразно, что Леонид по прямоте и рассудительности сразу рассердится, почувствует себя виноватым и даст себя победить такой именно победою, какой захочет соперник. Варвара Игнатьевна всегда вела единоборство, и именно самыми легкими и без ошибки действующими средствами.

Андрей так живо представил себе всю сцену объяснения у Кольцовой, что не слыхал, как стукнула калитка, и выбежал в сад после того, как туда же с лаем помчался рыжий щенок, спавший доселе у него под креслом. Загорский ничего не спросил у брата, так как без слов увидел по лицу того, что произошло. Он молча взял Леонида Петровича под руку и, только дойдя до небольшого общего кабинета, спросил:

– Что же делать теперь, Леня?

Тот молча сел на кожаный диван, не меняя растерянного выражения, и машинально чистил рукав пиджака, будто сметая неприятные воспоминания. Наконец начал медленно и монотонно, будто собираясь так говорить долгое время, даже не обращая большого внимания на слушателя:

– Теперь у меня ничего не осталось. Ты не можешь себе представить, какая пустота в моей душе! Не службой же в канцелярии мне жить! У меня нет ни искусства, ни науки, ни специальной религиозности. Я, конечно, человек