Если в таком случае совершенная любовь – это безответная любовь, которая ничего не ожидает взамен, тогда совершенный любовник и парадигма любви для суфиев – это Иблис, или сатана, который начал свое существование как ангел на «пути преданности служению Богу», но который был изгнан за отказ преклониться перед Адамом. Руми поясняет в своем труде «Апология Иблиса» (Apology of Iblis), что этот отказ повиноваться Богу «возник из любви к Богу, а не из-за непослушания». В конце концов, «всякая зависть возникает от любви, вследствие страха, что другой станет спутником Возлюбленного».

Несмотря на то что он был брошен в ад, чтобы больше не видеть лицо Бога, Иблис продолжает страстно желать своего Возлюбленного, который «качал» его «колыбель» и «находил молоко» для него «в младенчестве». Он будет всегда тосковать по Богу, крича из глубин ада: «Я зачат Им, зачат Им, зачат Им!»

Если такое несколько лестное представление о дьяволе шокирует большинство мусульман, важно помнить, что именно в этом и заключается суть. Как утверждал Аттар: «Любовь не знает ни веры, ни богохульства». Только сорвав завесу традиционных двойственностей, которые создали люди, чтобы упорядочить правила надлежащего морального и религиозного поведения, можно достичь состояния фана. Суфий не знает двойственности, только единство. Для него нет добра и зла, света и тьмы; есть только Бог. Это понятие не следует путать с индуистским принципом майя (иллюзией реальности) или буддийской доктриной суньята (пустотой всех вещей). Для суфиев реальность – это не пустота и не иллюзия; реальность – это Бог. «Куда бы вы ни обратились, там лик Аллаха, – гласит Коран. – Поистине Аллах объемлющ, ведущий!» (2:115). И поскольку доктрина таухида настаивает, что Бог один, суфии утверждают, что реальность также должна быть одна.

В традиционной западной философии эта концепция радикального единства часто называется монизмом – понятие о том, что все вещи, несмотря на их разнообразие, могут быть сведены к одной «вещи» в пространстве, времени, сущности или качестве. Однако, возможно, более уместно обратиться к такому суфийскому идеалу радикального единения, как ахадийа, или «единство», чтобы подчеркнуть теистическое качество этого монистического идеала: аль-Ахад, «Единственный», – это первое и самое важное из девяноста девяти красивых имен Бога.

Именно этот теистический монизм заставляет суфиев отвергать традиционные двойственности не потому, что они избегают морально правильного поведения, а потому, что они принимают только «Существование Единства», под которым подразумевается Божественное Единство. По общему признанию эта концепция привела к большой путанице касательно истинных учений суфизма, особенно в свете действий так называемых пьяных суфиев, которые вопиюще нарушали исламское право, публично пили, играли в азартные игры и путались с женщинами для преодоления внешних аспектов религии. Однако тщетность существования традиционных двойственностей обычно демонстрируется посредством метафоры. Наиболее распространенная метафора для этого – пьянство и разврат, ставшие доминирующими символами в суфийской поэзии для такой самоуничтожающей и опьяняющей любви.

«Сегодня ночью я возьму сто бочек вина, – писал Омар Хайям в своем превосходном “Рубайате”. – Я оставлю весь разум и религию позади и заберу непорочность вина». Вино Хайяма – это духовное вино, оно представляет собой «благодать Господа мира», а суфий – это тот, кто отверг традиционные идеалы религиозного благочестия и нравственного поведения, кто бежал от «разума и запутанной паутины интеллекта», чтобы наполнить чашу своего сердца опьяняющим вином Божьей любви. Как говорит Хафиз: «Благочестие и нравственная доброта не имеют никакого отношения к экстазу; окрась вином свой молитвенный коврик!»

Как только завеса традиционных двойственностей отринута, эго уничтожено, а духу (рух) позволено поглотить кальб, ученик наконец достигает состояния фана, которое, как уже отмечалось, лучше всего перевести как «экстатическое самоуничтожение». Именно здесь, в конце пути, раскрывается истина Божественного Единства всего сотворенного, и суфий понимает, что, говоря словами Шаха Анги, «ручей, река, капля, море, пузырь – все в один голос говорят: Мы – вода, вода».

Отвергая собственные качества и атрибуты посредством радикального акта самоуничтожения, суфий полностью «входит» в качества и атрибуты Бога. Он не становится Богом, как зачастую неправильно понимают фана суннитские и шиитские мусульмане; скорее суфий утопает в Боге, так что Творец и творение становятся едиными. Эта концепция Божественного единства наиболее ярко выражена мистиком и ученым Ибн аль-Араби (1165–1240), который переформулировал традиционное мусульманское свидетельство о вере (шахада) из «Нет божества, кроме Аллаха» в «Нет Бытия другого, чем Бытие Аллаха; нет другой Действительности, кроме Действительности Аллаха».

Согласно постулатам школы мысли Ибн аль-Араби, оказавшей столь значительное влияние на развитие суфизма, что всю эту главу можно было бы посвятить только ей, человечество и космос, как две отдельные, но тесно связанные конструкции Вселенского Духа, подобны двум зеркалам, отражающим друг друга. Используя тавиль, Ибн аль-Араби переосмыслил утверждение Корана о том, что Бог создал человечество «из одной души» (4:1), чтобы обозначить саму вселенную как «единую сущность». Для аль-Араби люди – это «краткое изложение великой космической книги», и те немногие, которые «полностью осознали [их] неотъемлемое единство с Божественной Сущностью», цитируя Рейнольда Николсона, превращаются в то, что аль-Араби обозначает термином «Совершенный человек» (также используется выражение «Универсальный человек»).

Совершенный человек – это тот, для которого индивидуальность – это просто внешняя форма, но чья внутренняя природа соответствует самой вселенной. Он – «копия Бога», по словам лучшего ученика аль-Араби Абдула Карима аль-Джили, он – зеркало, в котором прекрасно отражаются божественные атрибуты, среда, через которую проявляется Бог.

Хотя суфизм признает всех пророков и посланников, а также имамов и пиров представителями Совершенного человека, для суфиев образец этого уникального существа не кто иной, как сам Мухаммад. Все мусульмане ориентируются на пример Пророка (подражание Мухаммаду – Imitatio Muhammadi, если угодно), чтобы встать на прямой путь к Богу. Но для суфиев Мухаммад – это больше чем просто «хороший пример», как то называет Коран (33:21). Мухаммад – изначальный свет, первое из творений Бога.

Понятие «свет Мухаммада» (нур Мухаммад) раскрывает глубокое влияние гностицизма на суфизм. Проще говоря, суфии понимают Мухаммада так же, как многие христианские гностики понимали Иисуса, – как вечный логос[24]. Таким образом, к Мухаммаду, как и Иисусу, можно отнести слова Евангелия от Иоанна – «свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин. 1:5); или, цитируя Евангелие от Фомы, он «свет, который прежде всего».