Сколь бы ни были достойны похвалы эти перемены сами по себе, новый внешний вид османской столицы несколько разочаровывал тех, у кого уже выработались стереотипы о Востоке. За смертью султана-реформатора в 1839 году не последовал кровавый бунт старых янычаров, вроде того, что положил конец правлениям Ахмеда III и Селима III, которые также пытались заимствовать у Европы. Никто не был повешен, задушен или посажен на кол, и не было «ни одной головы без туловища и ни одного туловища без головы». Европейцы «разгуливают себе господами, лавки и магазины отперты, всякий занят своим делом»[623]. Вступление на престол нового султана Абдул-Меджида I также было несколько разочаровывающим. Григорьев не мог смотреть без улыбки на плохо сидящие одежды нового покроя на старых османах, участвовавших в традиционной церемонии опоясывания мечом нового султана, и отмечал, что «поезд султана слишком мало имел тождественности»[624].

В результате вестернизации османской элиты некогда маленькое общество европейских дипломатов в Константинополе расширилось и включило новое поколение османских чиновников и членов их семей. По словам авторов «Живописных очерков Константинополя» (1855), на променаде в Буюкдере уже можно было увидеть «молодую и знатную турчанку без покрывала чинно сидящую возле своего офранцуженного супруга, в кругу фрачников и дам, одетых по-иностранному, говорящих по-иностранному. Не одна звезда гарема (только не султанского) умеет лепетать по-французски, выезжает на бал у того или другого посланника, и, хотя танцевать не решается, но беседует с молодежью, как прилично самой благовоспитанной, хотя и немного робкой женщине»[625]. Разительные перемены в одежде и поведении, инициированные Махмудом II и продолженные его сыном, означали исчезновение собственно восточного стиля жизни. По словам М. А. Гамазова, российского члена международной комиссии по разграничению османско-персидской границы в 1849–1852 годах, «пестрые восточные одежды уступили место Европейским темным кафтанам и узким панталонам, чалма заменилась фескою, размеры бород, янтарных мундштуков и чубуков уменьшились, чепраки и седла утратили много своей роскоши». За исключением легких и изящных каиков на Босфоре, отделанных бархатом и приводимых в движение рослыми и мускулистыми гребцами, «все остальное измельчало, выдохлось, полиняло»[626]. Перемены в характере одежды и предметов быта постепенно затронули и сферу нравов и обычаев, в результате чего «самая строгость в исполнении религиозных обрядов уступила место ухваткам и образу действий, исполненному легкомыслия»[627].

Утрата восточного колорита была следствием растущего присутствия европейцев, в особенности французов и британцев, влияние которых возросло после краткого периода российского преобладания в начале и середине 1830-х годов. По словам составителей «Живописных очерков Константинополя» (1855), при посещении «Сладких вод Европы» и «Сладких вод Азии» уже редко удавалось «подсмотреть картину увеселений чисто восточных, народных, не испорченных присутствием круглой шляпы, любопытных джентльменов в красных британских мундирах, или сантиментальных наблюдательниц с записными книжками и в парижских шляпках»[628]. К середине XIX столетия все более и более многочисленные европейские туристы на берегах Босфора начинали уже стесняться своего собственного присутствия, нарушавшего аутентичность восточных видов: «Коротенькое пальто и черная шляпа так не подходят к этим прудам, этим фонтанам, этим раззолоченным киоскам, к этому мрамору, исписанному затейливыми арабесками». Сам взор европейского туриста нарушал спонтанность восточных развлечений, «принужда[я] девушек старательнее прятаться в покрывало и меша[я] кейфу седого курильщика, ходившего в Мекку и отрастившего бороду по пояс». Осознавая, что критика назойливости западного присутствия могла относиться и к россиянам, составители «Живописных очерков Константинополя» советовали «глядеть на увеселения турок притаившись где-нибудь в киоске или надевши восточный наряд, который, впрочем, носить не так легко, как нашу одежду»[629].

Наблюдаемое исчезновение «старой Турции» служило еще одним подтверждением упадка Османской империи. По мнению знаменитого путешественника Е. П. Ковалевского, сами османы признавали, что ислам отступает в Константинополе, и приписывали этому обстоятельству все беды, которые свалились на их империю. Согласно Ковалевскому, реформы Махмуда II проводились в основном в столице, в то время как прочие города скрыто или явно им сопротивлялись. По этой причине «более типов истинно-турецких» сохранилось в Адрианополе, городе «по преимуществу турецком»[630]. Однако исчезновение настоящего мусульманства не ограничивалось столицей, где европейские влияния были наиболее очевидны, но наблюдалось и в европейских провинциях империи, в которых, по словам Ковалевского, «больше всего поражает путешественника отсутствие турок»[631]. По его оценке, турки составляли лишь 800 000 человек при общем населении европейской Турции, достигавшем 14 миллионов. «Турецкое присутствие» обеспечивалось османскими губернаторами и солдатами новой османской армии (низама), а также кофейщиками и банщиками, но не всадниками-тимариотами или владельцами поместий, которые проживали в столице. Российский путешественник объяснял очевидное сокращение количества османских мусульман непрерывными войнами, военными призывами, распространявшимися только на мусульман, эпидемиями чумы, от которых проживавшие преимущественно в городах мусульмане страдали больше остальных, уничтожением янычаров, составлявших наиболее зажиточный и здоровый слой общества, а также обычаем многоженства, который не способствовал увеличению населения. Ковалевский не забыл упомянуть и «дух самого народа, увлекаемого к неизбежной гибели фатализмом, которому он беспрекословно подчинил себя»[632].

Для российских авторов середины XIX столетия «старая Турция» воплощала истинный Восток, который вот-вот должен был исчезнуть, хотя продолжал оставаться морально-политическим феноменом, вызывавшим неоднозначное к себе отношение. Некоторые россияне продолжали смотреть на османов с традиционной враждебностью и описывали их в категориях, сильно напоминающих раннемодерную памфлетную литературу. Так, одно из исторических обозрений Османской империи, опубликованное во время Крымской войны, характеризовало османов как честолюбивых, завистливых, презрительных, злобных, непостоянных, невежественных, суеверных и фанатичных[633]. Автор отвергал мысль о терпимом отношении османов к христианам, находя в нем «действие, основанное на собственной пользе», и утверждал, что мусульманская благотворительность распространялась только на правоверных[634]. По мнению уже упоминавшегося Гамазова, неизменный характер османов ограничивал успех европеизирующих преобразований. Молодое поколение старалось «подделаться под тон и манеры людей просвещенных, но искренности в них нет, и быть не может, пока окончательно не сбросят они с себя оковы своих нелепых верований и не забудут преданий своих»[635].