Менее туркофобные авторы избегали таких обобщений и вместо этого противопоставляли «официальную» и «неофициальную» Турцию. Согласно Сенковскому, «отчаянная безнравственность» османского правительства и его приспешников «не подлежит сомнению» и включает «ложь, обман, измен[у], яд, кинжал, пытк[у], ужас, грабительство», сравнимые с теми, что имели место в Риме, Византии и ренессансной Италии. Однако остальная часть османского общества демонстрировала «много хороших качеств, которые приятно принять в счет даже и в неприятеле». По мнению Сенковского, простые мусульманские подданные султана были «смирны, внимательны к удовольствию других, вежливы с чужими, стыдливы и часто целомудрены внутри семейств, в примечательной степени честны и прямодушны»[636]. С ним соглашался петербургский издатель А. И. Давыдов. Согласно его «Живописным очеркам Константинополя», «ренегаты, паши, судьи, правители областей, а пуще всего их челядь» демонстрировали жадность, разврат, фанатизм, взяточничество и прочие пороки, которые вели Османскую империю к ее гибели. Напротив, образ жизни скромных турок был достоин похвалы: «Турок старого времени… живет тихо и умеренно, курит трубку сидя возле своей супруги, ходит в кофейню послушать новостей и водит по праздникам свое семейство на пресные воды или в другое увеселительное место». Давыдов представлял такого турка великодушным и щедрым, пока у него были средства к жизни, и, в случае разорения, принимающим благотворения «также просто, как сам раздавал их недавно»[637]. Однако, согласно «Живописным очеркам», такие «старые турки» были исчезающим типом, особенно после того, как с началом Крымской войны Константинополь заполонили офицеры и солдаты союзных армий.

Автор «Живописных очерков» фактически утверждал, что за фасадом англо-франко-турецкой коалиции против России скрывалось фундаментальное противоречие между «старотурецким» образом жизни и вестернизацией. По мере того как Константинополь наполнялся британскими и французскими военными, «турецкое население города, за исключением военных, по-видимому, скрылось в глубину города». После того как многие строения были заняты союзными войсками, «старые турки», ранее неподвижно курившие свои трубки, глядя на Босфор, куда-то исчезли, а небольшие группы жителей столицы с печальными и озабоченными лицами свидетельствовали о приходе нищеты и голода. Враждебность мусульманского населения к союзникам-завоевателям была несомненна:

Все кроется от европейца, все глядит на него исподлобья… Город… разделен на два полувраждебных лагеря: европейский и мусульманский. В первом нет места турку, во втором англичанину или французу; в первом заметна сильная деятельность, соединенная с некоторым порядком; во втором одна нищета с унынием и мрачным молчанием[638].

Во второй половине XIX столетия количество русскоязычных публикаций об Османской империи продолжало расти, однако основные параметры ориентализации можно наблюдать уже в начале периода Танзимата в 1840-е годы. Центральное место в этом процессе занимала меняющаяся политика сравнения между двумя империями. Российские авторы всегда очевидно или подспудно противопоставляли свою страну державе султана, однако делали это весьма по-разному в зависимости от периода. Как бы забывая про религиозные отличия, Пересветов представлял османского султана русскому царю как образец для подражания. В более поздний период российские авторы находили достойными уважения лишь некоторые стороны османской военной и политической организации, а в какой-то момент османская система стала представляться ущербной во всех отношениях. В конце XVIII столетия османский упадок уже служил мерилом восхождения России на новые ступени величия, однако первый еще не казался необратимым, последнее все еще представлялось «удивительным», и оба они все еще были относительно недавними. Ситуация изменилась после 1800 года, когда султаны начали осуществлять первые попытки последовать примеру Петра Великого. Западные авторы быстро уловили сходство между Махмудом II и царем-реформатором, и их отношение к османской вестернизации варьировало от симпатии до скептицизма. Напротив, российские авторы этого периода были более сдержанны в подобных сравнениях. Их отношение к европеизирующим преобразованиям было в основном негативно. Они все чаще представляли такую политику как лишенную корней, поверхностную и в конечном счете неспособную остановить упадок империи. В то время как более ранние российские авторы противопоставляли невежество и суеверие османов освоению Россией европейских наук и искусств, позднее они открыли для себя ценность «народности» и стали порицать «растлевающее» воздействие вестернизирующих реформ султана. Эта перемена дискурса обеспечивала российским авторам «позиционное превосходство» в отношениях с противной империей, подобное тому, каким обладали по отношению к Востоку западноевропейские авторы.

Подчеркивая глупость османского подражательства, Муравьев и другие российские критики уподоблялись тем французским и британским путешественникам по Восточной Европе, которые отмечали поверхностный характер усвоения самими россиянами европейских мод, манер поведения и фигур речи[639]. В обоих случаях часто встречающиеся отсылки к неглубокой вестернизации «другого» скрывали различные политические взгляды авторов. Для либеральных российских критиков Танзимата, публиковавшихся в «толстых журналах» во второй половине XIX столетия, поверхностность османской европеизации свидетельствовала об их враждебности к просвещению и неспособности усвоить европейские понятия. Напротив, с точки зрения людей более консервативного склада мыслей, подобных Муравьеву, подражание внешним формам западной цивилизации угрожало традиционным ценностям, которые старорежимные элиты стремились противопоставить возникающим модерным социальным институтам и практикам.

Ориентализируя Османскую империю, российские авторы утверждали свою европейскую идентичность в пику периодически встречающимся в западной литературе упоминаниям «полуварварского» характера самой России. Очевидно, такие ремарки задевали образованных россиян за живое, поскольку они систематически опускались при переводах западноевропейских описаний Востока. Артикулируемые с помощью заимствованных идиом российские представления об Османской империи можно рассматривать как пример «компенсирующего ориентализма», который позволял многим периферийным обществам преодолевать свою маргинальность[640]. Однако борьба за признание в Европе была не единственным фактором трехсторонних отношений между «Западом», Россией и Османской империей. Российские описания державы султана также демонстрируют взаимосвязь между ориентализмом и окцидентализмом. Последний можно понимать не только в смысле заявки на «западное происхождение», посредством отвоевания у Османской империи земель классической древности[641], но и в смысле эссенциализирующих репрезентаций «Запада» представителями периферийных или вовсе незападных обществ. Сочетание российского ориентализма с российским окцидентализмом в ходе описаний вестернизирующей политики Махмуда II совпало с началом переоценки петровского наследия в России. Элементы окциденталистского дискурса, наблюдаемые уже в российской критике реформ Махмуда II, становятся еще более очевидны в период Танзимата. Однако не стоит воспринимать это сочленение ориентализма и окцидентализма, характерное для России и, возможно, некоторых других периферийных обществ, как простое следствие неудачной попытки стать частью «Запада». Скорее, оно свидетельствует об амбивалентности ориентализма как такового. Разве не был западный ориентализм среди прочего и критикой самого западного общества?