По мнению российского ориенталиста В. В. Григорьева, новые османские войска понесли поражения от египетской армии Мухаммеда Али потому, что французские и прусские инструкторы, нанятые Махмудом II, должны были уступить командование османским офицерам во время битвы. Григорьев находил, что османским солдатам не хватало воинственности, и отмечал, что «по наружности смирной и тихой, по неповоротливости и неопрятности, их можно принять скорее за пленников, чем за защитников веры и престола»[604]. Российский востоковед признавал в то же время, что у этих подростков было больше шансов превратиться в настоящих солдат, чем у старых воинов, которые «никогда не могут привыкнуть совершенно к новому порядку». Одетые в русские шинели, которые на них «висели, коробились и топырщились», «победоносные» войска Махмуда II напоминали Григорьеву «потешные полки» Петра I. Оставалось узнать, писал он, «созреют ли эти дети так скоро, чтобы успеть подпереть штыками своими падающее здание империи»[605].

Другим аспектом критики реформ Махмуда II было отсутствие настоящих офицеров в новой османской армии. Европейские наблюдатели давно обратили внимание на то, что османскими армиями и флотами зачастую командовали бывшие брадобреи и водоносы, становившиеся визирями и капудан-пашами по прихоти султанов и бывшие в высшей степени неподготовлены к исполнению своих должностей[606]. В эпоху, когда европейское офицерство было все еще по преимуществу аристократическим институтом, этот недостаток османской военной организации в конечном счете воспринимался как иллюстрация теории Монтескье о «восточном деспотизме», в котором по определению не могло быть аристократии. Российские авторы отмечали, что европеизирующие преобразования Махмуда II и Абдул-Меджида I препятствовали формированию офицерского этоса в османской армии. Согласно Базили, служившему российским консулом в Сирии и Палестине с 1839 года, командующие новой османской армии проявляли еще некоторое уважение к рядовым солдатам, но хотели продолжать пользоваться теми же услугами со стороны младших офицеров, что и ранее. В результате вне фронта «все офицеры до майорского чина обходились с рядовыми, как с равными, а пред своими полковниками и генералами пресмыкались со всем уничижением старинных форм турецкого этикета»[607]. В свою очередь Григорьев отмечал, что младшие османские офицеры были ненамного опрятнее, чем рядовые, редко умели читать и писать и не имели ни мусульманского, ни европейского образования. По мнению российского ориенталиста, «все усилия их клонятся к тому чтобы сюртук сидел на них получше шпоры звенели на всю улицу и приемами походили они на неловких своих инструкторов»[608]. Наблюдения Базили и Григорьева находят подтверждение в воспоминаниях ветерана Крымской войны П. В. Алабина, который находил, что наружность пленного османского капитана «топорна, неуклюжа; он даже не похож на офицера: черты лица его грубы, манеры наших солдат, право, облагороженнее». Алабин отказывался считать равными себе людей, которые «не отличаются от солдат образованием и даже образом жизни» и которые, по слухам, могли подвергаться телесному наказанию вплоть до штаб-офицера включительно[609]. Алабин находил невозможным развитие «нравственной стороны общества, составленного из таких лиц» и утверждал, что «большинство турецких офицеров – старшие варвары и только»[610].

Хотя российские критики реформ Махмуда II концентрировались преимущественно на военных аспектах, они не оставили вниманием и преобразования местного управления. В своем «Обзоре нынешнего состояния Малой Азии» (1839–1840) военный географ М. П. Вронченко утверждал, что с уничтожением янычаров «управляемые потеряли последнюю свою опору против произвола частных правителей, а на место ее, не приобрели другой, которую долженствовало бы составить попечение и правосудие верховного правительства». Отмена старых провинций (санджаков) и последующее разделение империи на более мелкие административные единицы создали хаос различных юрисдикций и оставили систему налоговых откупов единственным стабильным элементом османских институтов[611]. Положительно отзываясь о традиционных моральных качествах турок, Вронченко приписывал долговечность Османской империи примерной судебной системе, которая соответствовала народному образу жизни и мыслей. По его свидетельству, «теперь народ горюет об упадке этих качеств, жалуется на криводушие судей, [и] притеснения правителей»[612]. Вронченко отмечал, что с восстановлением султанского контроля над Анатолией жизнь в ней стала практически столь же безопасной, как и в европейских государствах, «но за это, и многие другие улучшения, народ не очень благодарен султану»[613].

По мнению российских наблюдателей, равнодушное отношение мусульманского населения к реформам Махмуда II свидетельствовало о несовместимости политики вестернизации с народными нравами и обычаями. Всеволожский описывал все улучшения в османском государстве исключительно как продукт личных убеждений султана, в то время как народ «равнодушен ко всему и, неподвижный в своих понятиях, не хочет постигнуть к чему ведут новые изобретения»[614]. Не обеспеченные народной поддержкой европеизирующие преобразования Махмуда II, по мнению Муравьева, оказывали разрушающее воздействие на традиционные моральные качества османских мусульман и способствовали распространению среди них развращенности[615]. Согласно Муравьеву, «в народе сохранились, однако, давнишние свойства его – честность и правота и если неосновательные преобразования губят в нем чистоту нравов, то чувство глубокого уважения к справедливости и в настоящем поколении не вполне изгладилось из сердец»[616].