Освоение культурного наследия классической древности составляло один из аспектов вестернизации российских элит в конце XVII, XVIII и начале XIX столетия. Классически образованные представители украинского православного духовенства сыграли важную роль в церковной политике Петра Великого и произвели существенные изменения в российских политических понятиях[648]. Персонажи из греческой и римской мифологии играли немалую роль в саморепрезентации царя-реформатора, а также в «сценариях власти» его преемников[649]. Греческие, римские и современные классицистские авторы стали частью культурного багажа российских элит. Классицистская эстетика, заимствованная под влиянием французских авторов, обуславливала творчество многих представителей русской литературы XVIII столетия[650].

Одновременно преобразованное царство стало ассоциироваться с Римской империей принципиально иным способом, чем тот, что был связан с понятием «Москва – Третий Рим», предложенным псковским монахом Филофеем в послании великому князю Василию III в 1519 году. Идея Филофея заключалась в противопоставлении духовно падших первых двух Римов истинно православному третьему и, тем самым, не покидала пределов средневековой политической теологии. Напротив, феномен translatio imperii, заключавшийся в российском подражании римским образцам, в целом соответствовал недавним спорам относительно превосходства «древних» и «новых» книг (а также научного знания, военного искусства и политической организации древних и новых народов)[651]. Политическая образность классической древности включала как идею империи, так и антитираническую республиканскую тему, и обе они обуславливали диалог между российскими правителями и элитами в период между смертью Петра Великого и консолидацией династического правления Романовых в начале XIX столетия[652]. Хотя эта классицистская образность никогда не вытеснила полностью христианскую и православную идентичность, она, безусловно, свидетельствовала о значительной секуляризации имперских элит в XVIII столетии.

Российский классицизм представлял бы собой простое проявление постренессансной культуры на периферии европейского континента, если бы он не приобрел сразу же геополитического измерения в контексте русско-турецких войн екатерининской эпохи. Соединение классицистской образности и агрессивной имперской политики на юге было следствием попытки Екатерины II компенсировать недостаток естественной легитимности посредством умного самопозиционирования как в самой России, так и в более широком европейском контексте. Императрица воспользовалась османским объявлением войны, чтобы выступить в качестве успешного продолжателя неудавшегося предприятия Петра Великого на юге. Это позволило ей нейтрализовать аристократическую придворную партию, предпочитавшую более умеренную политику «Северного согласия»[653]. Одновременно Екатерина использовала свою переписку с Вольтером и другими значимыми европейскими интеллектуалами для того, чтобы легитимировать российскую экспансию за счет Османской империи, несмотря на то что потенциально эта экспансия нарушала баланс сил в Европе. Правы были те исследователи, которые отмечали, что «Греческий проект» зародился в ее переписке с Вольтером, в которой крупнейший классицистский писатель Европы и хорошо начитанная императрица делали постоянные отсылки к древнегреческим и древнеримским образам, обсуждая текущие военные и политические события[654].

Хотя первичной реакцией образованных россиян на начало новой войны с Османской империей было использование христианских образов (правда, в классицистской окраске), Екатерина II предпочитала классические мотивы, которые вскоре стали определяющими[655]. Другим заметным изменением стала «эллинизация» культурных референций, в результате которой отсылки к римской древности (подобно тем, что имели место в переписке императрицы и П. А. Румянцева после Кагульской баталии 1770 года) со временем уступили место древнегреческим мотивам[656]. Пример был положен Вольтером, который сравнил русско-турецкую войну с греко-персидскими войнами V века до н. э. Тем самым знаменитый корреспондент Екатерины II не только подтверждал уже устоявшееся восприятие Османской империи как восточного деспотизма, но и способствовал формированию представления о россиянах как о «новых греках», которое со временем развилось в мощный культурный миф[657].

Война 1768–1774 годов сыграла важную роль в культурной и политической истории России, способствовав превращению российского классицизма в прямое военно-политическое вмешательство империи в судьбу земель греческой древности и их современного населения[658]. Продуктом этого превращения стало российское эллинофильство, сочетавшее восхищение древней Элладой с поддержкой греческой иммиграции в Россию и культивированием отношений с османскими греками. Эллинофильство привнесло существенное изменение в отношения России с православными подданными султана. Уходившая корнями в классицистскую идиому, которая определяла переписку Екатерины II с наиболее известным европейским философом-деистом, идея возрождения «греческой империи» под скипетром второго внука Екатерины Константина сочетала культурную образность Константинополя и Афин в сознании образованных россиян конца XVIII столетия[659]. Тем самым представление о России как о наследнице классической Греции стало дополнять более старую тему религиозной преемственности Московского царства у Византийской империи[660]. Это не могло не оказать секуляризирующего воздействия на российское восприятие греков.